Страница 14 из 124

После осени. Поздняя РАФ и движение автономов в Германии (ЛП)

Фитт Инге, Шиллер Маргрит, ...Монхаупт Бригитта, Клар Кристиан

Как бы я ни подсчитал, это будут годы, которые мне придется пережить в уголке мира, который не создан для жизни, но в котором я хочу выжить. Из которого я хочу выйти, когда бы то ни было, духовно целым, физически и эмоционально здоровым, чтобы вернуться в центр, чтобы снова иметь возможность свободно принимать решения и действовать. До этого дня, однако, «пуговицы, украшения и краска будут сметаться с моей одежды метлами...».

До тех пор я, возможно, больше не смогу ощущать мир снаружи, или только как странный процесс, который меня больше не касается. К тому времени я проиграю и выиграю бесчисленные битвы против потери моей внутренней свободы. К тому времени я напишу свою книгу. Я еще не могу знать, как я буду выглядеть, когда выйду из стен тюрьмы.

Характеристика тюрьмы — это не только решетка перед окном, не только стены, ограждающие нас, даже если это может показаться таковым тем, кто находится снаружи, потому что они наиболее очевидны. Это лишь внешние маркеры тюрьмы, показывающие ее пространственное измерение.

Суть заключения заключается в его силе соблазна над нами. Мы неизбежно и постоянно находимся в его власти. Оно приседает на нас, всегда держится рядом с нами.

Оно экспроприирует нас до костей, сближается с нами, как хочет, игнорирует нас, как хочет, пристает к нам глупо и самодовольно, дает нам необходимое для жизни в функциональных дозах. Оно постоянно стремится регулировать и контролировать нас. Каждое действие по отношению к нам, каждый необходимый поворот к нам, независимо от того, запрет это или разрешение, является принудительным регулированием, соглашением. Наша жизнь проходит по одним и тем же правилам и формам изо дня в день. Мы — объекты задержания, сделанные безопасными и административно управляемыми. Мы нелюди, наша собственная рациональность и индивидуальность поставлены под сомнение и должны быть взвешены, мы должны принять любую неразумность, навязанность и разочарование, которые появляются и называются правилом.

Тюрьма считает послушание добродетелью, а любой проблеск самоутверждения — неподчинением. Бесчеловечность тюрьмы заключается не в том, что мы отделены от общества в целом и заключены в отдельную местность, а в том, что мы отчуждены и порабощены во всем. Каждый день, каждый час. Наше существование — это борьба за выживание против цикла слепоты, против ползучей социальной, эмоциональной и духовной группировки.

И все же у нас есть жизнь. Тем не менее, мы постоянно ищем и находим возможности для удовлетворения своих потребностей. Инстинкт самосохранения силен, нарушает запреты и правила. Он движется в своих собственных катакомбных системах.

У меня есть опыт, я знаю, что такое тюремное заключение, меня уже третий раз сажают в тюрьму. И все же на этот раз это другая, окончательная история. В 1972 и 1975 годах не было этого ощущения окончательности утраченной свободы, упущенных возможностей, не было уверенности в том, что придется долгие годы организовывать жизнь в этом бесплодном, оккупированном заключении. В то время существовали политические связи, энергия и надежды снаружи и внутри,

Романтизм и революционная поэзия, которые высвобождали наши силы и воображение, и которые дважды позволили мне вырваться из плена.

Но теперь, в это время громко и тихо умирающих альтер-нативов угасающих видений, теперь, когда мы должны похоронить наши мечты о другом, лучшем мире, наши идеалы «так глубоко, что собаки не смогут добраться до них, пока мы не откопаем их снова и не откроем их новой изменившейся реальности», теперь для меня настоящее стало стратегией выживания под тяжелым пурпурным ковром победителя этого времени.

Поэтому я начинаю записывать свою историю как часть стратегии выживания, хотя иногда я спрашиваю себя: кто, когда я выйду на свободу, будет по-прежнему интересоваться тем, чего мы когда-то хотели? Почему ГДР была нужна и важна? Но неважно, я также пишу против своего собственного загрязнения.

Если нет сопротивления, то нет и истории, а есть лишь неуклонный процесс внутреннего упадка общества. История — это не действия правителей, это результат борьбы сил друг с другом и друг против друга. Сопротивление всегда подавляется, криминализируется и преследуется, потому что оно посягает на ценности и законы власти. Но без сопротивления нет прогресса. Общество загнивает и огрубевает, оно гибнет духовно, морально, культурно, развивается злоба и мания величия. Германия — это история проигранных революций и побежденного сопротивления. Подобно несокрушимому стальному тросу, кон- сервативное шовинистическое правление тянется сквозь века, сопротивляясь любым революционным преобразованиям. Милитаризм, расовая мания, две мировые войны, ликвидация ГДР и непрерывное стремление к мировой власти свидетельствуют об этом.

ФК свидетельствует об этом.

История сопротивления этому была и остается необходимой и образцовой.

Необходимой и образцовой, но в то же время и ущербной, ничтожной и вечно в меньшинстве.

Кто сегодня еще сомневается в легитимности крестьянских восстаний? Разве Томас Мюнцер не был выслежен и убит как преступник, предан и выдан церковью? Даже его правящие современники не могли смотреть на его борьбу иначе, чем с отвращением.

Терроризм» в Федеративной Республике Германии и в других западных государствах также был отчаянным восстанием против разрушительного и бесперспективного капиталистического государства. Я участвовал в этом восстании и имею право говорить о нем так, как я думал и чувствовал в то время. Должно ли пройти несколько поколений, прежде чем появится подлинная контр-история? Должен ли я рассказывать свою историю «критически» и не могу ли я просто рассказать, как это было для меня, для нас? Мне должно быть позволено разделить ту провидческую преданность, то глубоко убежденное чувство жизни, с которым мы вели партизанскую борьбу, независимо от более холодного и критического понимания моего нынешнего опыта. Невзирая также на превознесение в кругах, считающих капиталистические ценности, законы, мораль универсальными и их господство заслуженным.

Мне приходится преодолевать дистанцию, чтобы помнить и сопереживать моему тогдашнему убеждению в необходимости радикальных действий, но она не так велика, как моя дистанция от капиталистического смысла жизни. Процесс моей истории имеет свои причины и свое оправдание в политических и социальных событиях того времени. В то же время это и выражение дикой субъективности. Это часть истории поколения и в то же время индивидуальное выражение моего собственного освобождения от отчужденного, подчиненного и нелюбимого существования в неприемлемой системе.