Страница 49 из 54
В замке барона
– Ведь вы друг ему… друг? – говорила Фатьма, рассказывая Чагину, беспрестанно путая слова и вставляя то польские, то немецкие, – вы друг… Ну, тогда я скажу… вам только скажу.
И почти с детской наивностью она передала подробности своей любви к Лыскову, рассказала а том, как они встретились, как она почти с первого взгляда почувствовала, что этот человек недаром встретился с нею, как потом… Но все, что происходило потом в душе Фатьмы, было не менее, чем ей, знакомо самому Чагину по его чувству к Соне Арсеньевой.
«Да, да, – думал он, – это всегда так бывает, я знаю это… Знаю…»
И тем не менее он все-таки терпеливо выслушал чистосердечную и милую исповедь девушки, не перебивая ее и стараясь подсказкой помочь ей, когда она затруднялась в выражении.
И понял он ее больше не по рассказу, так как тот был очень сбивчив, а по чувству, жившему в нем и придававшему ему жизнь и смысл.
Время, проведенное под охраной полковой семьи, несмотря на все только что перед тем перенесенное ею горе, было если не самым счастливым, то, во всяком случае, таким, которое давало надежду, что счастье еще возможно впереди, что не все погибло и что она может иметь еще на земле радости.
– Так зачем же вы уехали тогда? – спросил Чагин по-немецки, так как она лучше понимала вопросы на этом языке.
– Зачем? Так нужно было! – ответила Фатьма.
– Как «нужно»? Кто же вас заставил?
– О, меня никто не заставил, я сама…
– Сами? – удивился Чагин. – Вы сами уехали, когда только что говорили, что были счастливы или надеялись быть счастливой?
Фатьма вдруг вскинула на него свои темные, прекрасные, как у газели, глаза и спросила вместо ответа:
– А вы… сами любили?
Слово «любить» во всех формах она произносила по-русски, с трудом преодолевая первый слог и меняя гласный звук на разные лады, что, впрочем, казалось удивительно милым у нее.
Чагин ответил на вопрос откровенно. Ему даже приятно было сказать именно этой милой, хорошенькой Фатьме, что он любит и счастлив.
– И где та, которую вы любите? – продолжала она.
– Она в Петербурге, в главном городе России, – пояснил Чагин, – там, где я живу, и она живет и ждет меня там.
– И все-таки вы уехали от нее?
– Да, мне нужно было уехать… по делу.
– Ну вот, по делу… Так говорят… И мне нужно было, как вам… И я думала, что он ждет, а он начал думать другое… Он думал, что я люблю человека, который ехал со мной…
И Фатьма, дрогнув всем телом, добавила что-то на своем непонятном для Чагина языке, но, судя по выражению, с каким она это сделала, ее слова должны были заключать в себе чувства, еще большие чем отвращение.
– Кто же был этот человек? – живо спросил Чагин, потому что они добрались до самого интересного для него места в истории Фатьмы.
– Кто был этот человек, с которым я уехала? – переспросила Фатьма. – Это был «он»…
На этот раз она произнесла это местоимение совсем иначе, чем произносила его, говоря о Лыскове.
– Кто «он»? – удивился Чагин.
И Фатьма, нагнувшись к самому уху Чагина, чуть слышно сказала:
– Тимбек…
Казалось, она боялась произнести само его имя. Она говорила о нем с каким-то суеверным страхом, будто он обладал нечеловеческими способностями ко злу.
Оказалось, он отправился по их следам вскоре после их побега. Две путешествующие турчанки были явлением довольно заметным, и потому Тимбеку нетрудно было, после нескольких усилий, расспросов и поиска их, напасть на их след. Узнал он также, что старая турчанка умерла, а молодая была принята русским полком и отправилась с ним. Найти полк было вовсе уж нетрудно.
Однажды Фатьма гуляла перед отведенным ей на одной из стоянок полка домом, как вдруг к ней весьма почтительно подошел незнакомый человек, одетый европейцем, вовсе не похожий на турка, и, к удивлению Фатьмы, заговорил с нею на ее родном языке.
Он сказал ей, что ее отец бежал от преследования султанских войск во владения русской государыни, что он в несчастье, простил жену и дочь и зовет их к себе.
Фатьма и хотела, и боялась поверить этому незнакомцу, но он показал ей письмо от отца. Она спросила, как он узнал ее, где он мог ее видеть? Незнакомец ответил, что если бы даже никогда не видел ее, то все-таки нашел бы, потому что знал, что дочь Гуссейн-паши Фатьма самая красивая из женщин на земле, и вот он встретил ее.
Турецкий язык незнакомого человека, его лесть и письмо от отца подействовали на Фатьму. Она спросила его имя. Он назвал себя Тимбеком.
При этом имени явившееся было в Фатьме доверие исчезло. Но Тимбек словно предугадал это и стал оправдываться перед ней, уверял, что сам он ни в чем не виноват, что действовал лишь, как слуга своего господина, по его приказаниям, не исполнить которые не имел права, и сам боялся гнева Гуссейна. Он говорил, что если и сделал зло ей и ее матери, то это было невольное зло, не зависевшее от него, теперь же он является только посланником, и Фатьма, разумеется, может действовать по своей воле. Если она хочет утешить старика-отца в несчастье, то пусть едет к нему, а если ее жизнь среди неверных дороже, то пусть остается.
Фатьма была тогда уже христианкой, и ей странно было слушать такие слова от человека, который сам был когда-то христианином, и она долго не решалась.
Тимбек сказал ей, что нужно держать в тайне местопребывание отца, что он скрывается под чужим именем и что если это узнают, то его выдадут султану для казни. Поэтому необходимо было, чтобы они отправились тайно и никто из русских не подозревал этого. Потом, повидавшись и переговорив с отцом, Фатьма сможет вернуться и выхлопотать для него, если он пожелает, убежище в России.
Наконец Тимбек добился того, что убедил Фатьму, и она решилась ехать спасти отца.
Однако она не сомневалась, что Лысков пустится по их следу. Так и случилось. Он настиг их в придорожном трактире. Тут Фатьма хотела призвать его, рассказать ему все, но Тимбек снова начал уговаривать ее держать все в тайне, если она не хочет рисковать головой отца. При этом он поклялся ей, что ее отец близко, что завтра на заре она увидит его и тогда может говорить с Лысковым.