Кто я для себя

И все-таки и у того, и у другого участника сделки, как у всякого записного спекулянта, оставалось в душе крохотное, едва тлеющее, но неугасимое подозрение: а что если в итоге противник выгадал больше…

Когда же Ивайло Ивайлович добрался домой, там его уже ждал бедолага Оксим, отец троих истощенных, светящихся насквозь детей. Он понуро сидел в сенях на краешке шляпной подставки. Увидев хозяина, привстал и, комкая в руках шапку, произнес:

— Мое вам почтение, ваша милость Ивайло Ивайлович. Вы меня звали — и вот он я.

— Звал-звал, Оксим Акакиевич, — ответствовал Муксунов тоном, какой берут господа при разговоре с низами общественной иерархии. — Я намерен порадовать ваших деточек, примерно одарив их. Такие чудные детишки — и сиротки, пусть же, Всевышнему в угоду, им будет радость.

— Ну что вы… Не знаю, как и благодарить вашу милость, — пробормотал Оксим с неподдельным смущением человека, который ничего хорошего от жизни давно уж не ждет и посему любой знак внимания к себе принимает как благодать земную. — Благодарствуйте, только… И что ж вы, уж не взыщите, им подарите?

— Младшенькой — тряпичных куколок, с небольшой кулисой. Сынку — лошадку, пусть малорослую, но самую взаправдашнюю, а старшенькой — фортепиано, может, у девочки обнаружится слух… Нельзя узнать, умеешь ли ты играть на пианино, хоть раз не попробовав.

Оксим был ошарашен. Он уже и не дивился странностям богатеев, а пуще всего — Муксунова, благородия, день-деньской колдовавшего над жучками-паучками, но такие дары ему не могли пригрезиться ни во сне, ни наяву. Да, Оксим ничего не смыслил ни в деньгах, ни в вещах, задающих тон в отношениях между людьми, и никогда ничего не подсчитывал наперед. Но и ему не могла не въесться в душу древнейшая общеизвестная истина: даже самый щедрый дар бедняку не впрок, если это не звонкая монета. Подарите нищему дворец, хоромы — для него это сущая безделица против горстки мелочи… Ибо — и в этом кроется суть древней премудрости — денежке обрадуется всяк, тем более бедняк.

— Благодарствуйте, Ивайло Ивайлович, но таких подарков мне не принять, — осмелился вымолвить Оксим.

— Как так? — изумился Муксунов. — Это еще почему!?

«Боже ж ты мой, вот она, черная неблагодарность!» — подумал он, однако убогому Оксиму вслух этого не сказал: общаясь с беднотой, высокие господа обыкновенно скрывают свои чувства и следят за тем, чтобы глаголить никак не превыше нужды.

— Ну… э-э… я не знаю, что и делать с ними. И деть все это некуда, да и скотину я не прокормлю — мне хотя бы детям на пропитание добыть…

— А уж это меня, Оксим Акакиевич, нимало не касается. Вот вам моя задумка — а дальше дело за вами. Дарите, меняйте, продавайте — распоряжайтесь. Я, кстати, велел доставить вам подарки прямо домой, вернетесь — увидите все своими глазами. И я уверен: детишки возликуют, будут в вашем доме и песни, и веселье. Неужто вы не знаете, что дети обожают животинок, а уж петь, играть в куклы — и того пуще! Не знаете — так вот и узнаете..

Тем разговор и кончился.

Оксим побрел домой, и голова его просто трещала от дум (ведь обычно у бедняка нет иных думок, кроме как поесть досыта) — что делать, как быть? Ну да ладно, Бог управит, он печется о неимущих. Эх, полоса от горя до радости не шире детской ладошки, да и та не осилит октаву.

Муксунов же удалился в свои покои и занялся жучками. Немаловероятно, что, обуреваемый страстью, он отгрыз крылышко у эфиопского таракана и сжевал пару-тройку дебелых египетских шмелей.

Ближе к вечеру, гордый собой и явленным миру благодеянием, коему предшествовала исключительно хитроумная мыслительно-хозяйственная операция, его благородие Ивайло Ивайлович Муксунов решил завершить день обстоятельной прогулкой по прошпекту, полагая при этом, как подспудно, так и сознательно, что все взоры будут устремлены только на него, а читаться в них будет почет и признание. Это, не будем умалчивать, весьма льстило его самолюбию. Выйдя в сумерках на главную артерию города, он с удивлением заметил, что вокруг — ни души, словно на город сбросили водородную бомбу (сказано сие фигурально, ибо такого рода бомба, оставляющая вокруг запустение, изобретена будет лишь век спустя).

Птиц не слыхать — ни дрозд не свистнет, ни воробей не чирикнет. А Муксунов идет и идет, как завороженный, застигнутый врасплох пустыней, и вдруг видит лежащего посередь дороги человека, а глава его свешена в сточный колодец. И, направив стопы к лежащему, все в том же забытьи, Муксунов не замечает, что рядом, совсем поблизости, прямо пред ним, зияет такой же колодец со сдвинутой крышкой. Фьють — почти беззвучно или, лучше сказать, со звуком, напоминающим первый робкий посвист предрассветного дрозда — он соскальзывает в бездну.

И поглотила его пустота.

Было все это, не дайте соврать, в прошлую пятницу. И с тех пор о его благородии Ивайле Ивайловиче Муксунове ни слуху, ни духу, ни цокота, ни стрекота, ни шелеста перепончатых крыл — как сквозь землю провалился. По всей вероятности, именно это с ним и произошло.

Первые десять лет

@Перевод Елены Сагалович

Только когда мы начинаем вспоминать,

мы видим, сколько в нас забытой жизни.

Воспоминания склонны к выдумыванию событий.

Действительно ли было то, что мы вспоминаем?

А мои воспоминания всегда начинаются с конца, не так, как я сейчас рассказываю, поэтому, может быть, немного неточно, но по-другому вы бы не поняли.

Мы вспоминаем не то, что мы хотели бы вспомнить, а то, что хочет вспоминаться, делает это посредством нас. Так или иначе, ранние воспоминания — основа любого воображения.

Первое, что я помню, — грузовик. Игрушка. Я сижу на полу в кухне и пристально всматриваюсь, как под гипнозом, в свою первую игрушку. Ту-ту, ту-ту — едет грузовик. Мой грузовик. И я не помню ничего другого, только этот грузовик, мне, может быть, два с половиной, не больше трех лет. Позже, намного позже, я уже взрослый человек, на известие о смерти дяди откуда-то из подсознания всплывает понимание, что мне его привез в подарок именно он, мой дядя, брат отца, моряк; вижу, как он стоит в дверях в белой матросской форме, с синими полосками. На флоте в то время — еще были свежи воспоминания о войне — служили долгих три года; дядя, ушедший в армию юношей и вернувшийся взрослым мужчиной, использовал тяжело заработанный или с еще большим трудом выпрошенный отпуск, чтобы увидеть меня в первый раз. Из этого я делаю вывод, что трех лет мне еще не исполнилось. По моде того времени почему-то считалось шикарным одевать маленьких детей в матросские костюмчики. У меня есть одна такая фотография, я маленький матрос, на качающейся деревянной лошадке, каковая была частью обязательного реквизита в любом конкурентоспособном фотоателье, из тех, что получше. Самолеты, грузовики, на память о ЮНА,[55] счастливые молодожены и так далее.

Все это давняя история. Навсегда ушедшая, память ничего не может с этим поделать — навсегда.

* * *

А вот этого я не помню, мне рассказали. Иногда мои тетки водили меня на прогулку вдоль реки. В один из таких дней я подошел к воде, взял в руку веточку, упавшую с дерева, и сел на берег. Меня спросили, что это я делаю. «Ловлю рыбу», — ответил я. Потом тетя мне рассказывала, что никогда на этой части реки, где мы гуляли, мы не видели ни одного рыболова, она могла бы поклясться. И в моей семье, в этом я уверен, не было рыболовов. Что меня подтолкнуло сделать что-то, чего я никогда раньше не видел или, может быть, все-таки видел, краем детского глаза, не сознавая, что вижу? Кто знает.

55

Югославская народная армия.