Другие цвета (сборник)

«Ничто не взросло на этих землях, — записал он в своем дневнике, — ничего оригинального не скрывает толстый наносной слой, созданный соприкосновениями и борьбой такого количества рас, историй, религий и цивилизаций».

Затем он внезапно переходит к другой теме: «Турецкий костюм невероятно уродлив, но, по правде, сам народ лучшего и не заслуживает».

Писатель откровенно и честно озвучивает мысль, которая посещает многих путешественников в разных странах, но которую они не решаются произнести: «Не сумев полюбить жителей, я не могу отдать свое сердце и красотам края».

Оставаться честным самим с собой для него важнее всего: «Познавательность этого путешествия пропорционально связана для меня с отвращением, которое я испытываю к этой стране, — пишет Жид. — Но я доволен, что не возненавидел эту страну больше».

Шведская Королевская академия наградила писателя за «страстную любовь к истине, которая со времен Монтеня и Руссо стала неотъемлемой частью французской литературы». Его страсть к истине в передаче своих мыслей и впечатлений вынуждала Жида говорить то, что многие не решаются сказать даже сегодня. После возвращения из Турции он сказал о Европе следующее:

«…Долгое время я полагал, что существуют другие цивилизации и другие культуры, достойные нашей любви и восхищения… Теперь я знаю, что наша европейская (чуть было не сказал „французская“) цивилизация не только прекраснее всех; я верю, что она еще и единственная».

Эта реплика, которая сегодня могла бы стать поводом для вручения ему премии каким-нибудь американским университетом за политическую некорректность и литературную прямоту, демонстрирует нам, что страстная любовь к истине не всегда выливается в политически корректные и правильные высказывания.

Но цель моя не в том, чтобы подвергать анализу убийственную прямоту писателя или осуждать его за безыскусный расизм. Я, как и Танпынар, люблю творчество Жида, его биографию, мне близки его взгляды. Во времена моего детства и юности его книги были очень популярны в Турции; в библиотеке отца имелись все его произведения, и я был увлечен Жидом так же, как и предыдущие поколения.

Мне будет легче передать мое представление о Европе, если я представлю его в виде противоречия: неприязнь Жида к другим цивилизациям — и особенно к моей, с одной стороны, и безграничное восхищение Танпынара этим писателем и Европой в его лице. Я смогу объяснить, что означает для меня Европа, только смешав такие противоречивые понятия, как презрение и восхищение, любовь и ненависть, отвращение и влечение.

Хотя Танпынар заканчивает свою статью восхвалением «чистоты мышления» и «чувства справедливости» Жида, раньше в тексте он дает понять, что знает об оскорбительных строках «Дневников», но, по понятным причинам, он не касается деталей. Один из величайших турецких поэтов XX века, Яхья Кемаль, учитель и наставник Танпынара, также читал путевые заметки Жида; об этом становится ясно из его посмертно опубликованного письма А. Ш. Хисару, в котором он замечает: «Цель этих путевых заметок в том, чтобы глубоко оскорбить турецкую нацию самыми ядовитыми выпадами. Это самое клеветническое из всего, что было когда-либо написано… Я был возмущен». Целое поколение читало эти страницы, стараясь делать вид, будто эти оскорбления — недоразумение, о котором не стоит говорить. Все лишь немного посудачили о них, но в большинстве случаев предпочли вести себя так, будто этих слов никогда не было. Несколько частей «Дневников» Жида были переведены на турецкий язык и изданы Министерством национального образования, при этом заметки о Турции в этой книге, естественно, опущены. В другой своей статье Танпынар говорит об очевидном влиянии на турецкую поэзию другой книги Жида, «Яства земные». Именно Жид зародил традицию вести дневник среди турецких писателей, чтобы издать его при жизни. Виднейший критик первых лет Республики, Нурулла Атач, был первым, кто популяризовал дневниковую манеру Жида — вести дневник не столько ради откровений, сколько ради потребности излить свой гнев, — и позднее эта манера прижилась среди литераторов последующих поколений.

Я задаюсь вопросом, не отклоняюсь ли я от темы, вдаваясь во все эти подробности. Стоит ли видеть противоречие между рассказом Жида о его путешествии в Стамбул и Турцию после Балканской войны и его неприязни к туркам и восхищением, которое питали к нему Танпынар и целое поколение турецких писателей? Ведь мы восхищаемся писателями за их внутренний мир, систему ценностей и писательское мастерство, а не за то, что они любят нас, нашу страну и нашу культуру. В «Дневнике писателя», выходившем частями в одной из газет, Достоевский описывает свое первое путешествие во Францию; он много говорит о лицемерии французов и о том, что великие ценности этой страны вытесняются деньгами. Жид читал эти строки, что не помешало ему восхищаться Достоевским и написать блестящую книгу о нем. Танпынар, не переставший почитать Жида, презиравшего турок, или Жид, продолжавший восхищаться Достоевским, презиравшим французов, проявили истинно европейский подход, сумев не поддаться узкому патриотизму.

В 1862 году разгневанный Достоевский, обвиняя Францию в том, что она предала идеалы братства — fraternité, обобщил суть вопроса, рассуждая о «природе французской, да и вообще западной…». Он отождествляет Францию с Западом, что в будущем сделает Жид. Танпынар разделяет эти взгляды, хотя, в отличие от Достоевского, его не переполняет чувство безграничного гнева к Франции и Западу, наоборот, он испытывает застенчивое восхищение, к которому примешивается чувство вины. Теперь я готов сам ответить на вопрос, заданный мною раньше: может быть, нет противоречия в том, чтобы любить писателя, который презирает вашу культуру, цивилизацию и ваш народ; но эти два состояния души — презрение и восхищение — крепко связаны между собой. Глядя из своего окна, я вижу, что Европа и Запад существуют в тени, которую отбрасывает эта связь. Для меня Европа и Запад — не солнечный, блестящий и великий идеал. Европа для меня — это внутренний конфликт слияния любви и ненависти, великих устремлений и горького унижения.

Я не знаю, была ли поездка в Стамбул, в Анатолию, для Жида решающим фактором, чтобы наивно объявить, что его родная Франция, его западная культура «прекраснее всех». Но сегодня я не сомневаюсь в том, что, ступив на турецкую землю, Жид оказался в иной цивилизации, совершенно не похожей на его собственную. Два столетия европеизированные османцы и турецкие интеллектуалы-западники были уверены, подобно Жиду, в том, что между Турцией и Западом существует огромное различие. Но там, где Жид ощущает раздражение и презрение, они испытывают притяжение и восхищение, а из-за этого переживают кризис самоопределения. Когда, вслед за Танпынаром, они слишком сильно отождествляют себя с Жидом, им приходится закрывать глаза на его унизительные комментарии или, наоборот, соглашаться с яростной правотой его слов. И тогда европеизированным интеллектуалам с окраин Европы, вынужденным разрываться между Востоком и Западом, приходится верить в Европу еще сильнее, чем верил сам Андре Жид. Наверное, поэтому столь значительно влияние Жида на турецкую литературу, несмотря на его неприязнь к Турции и туркам.

У меня на родине, особенно в XX веке, в ранние республиканские годы, Запад не являлся понятием, которое нужно исследовать, анализировать или развивать, изучая историю и проникаясь великими идеалами, его создавшими; для нас Запад всегда был инструментом. И когда мы использовали его как инструмент, благодаря идее Европы мы становились участниками «цивилизационного процесса». Мы стремимся к тому, чего не существовало в нашей истории и нашей культуре, потому что это существует в Европе, и оправдываем наше стремление, ссылаясь на престиж Европы. В моей стране именем Европы оправдывают применение силы, радикальные политические перемены и безжалостный разрыв с вековыми традициями. Равноправие женщин и нарушения прав человека, демократия и военная диктатура — многое оправдывается идеей о Европе и оксидентализмом, главным акцентом которого становится разновидность позитивистского прагматизма. Так было в XX веке, хотя сегодня, вероятно, это верно в меньшей степени. Всю свою жизнь среди правящей европеизированной элиты я видел, как наши повседневные привычки, начиная от застольного этикета до половой этики, критиковались и менялись сообразно тому, «как это принято в Европе». Я с детства слышал эти слова — по радио, по телевизору, от мамы. Но они не являются доводом; наоборот — они уничтожают любой довод.