Страница 31 из 95
Хотя роман пропитан жестокостью и страхом, его можно считать наиболее сатирическим из всех романов писателя. Достоевский-сатирик особенно хорош в массовых сценах. В «Бесах» он создал и злую карикатуру на Тургенева (Кармазинов), с которым дружил и которого ненавидел. Он не любил Тургенева за то, что тот был состоятельным помещиком, поддерживающим нигилистов и западников, и, как казалось Достоевскому, презирал русскую культуру. Смею предположить, что роман «Бесы» полемизирует с романом Тургенева «Отцы и дети».
Достоевский слишком хорошо представлял взгляды либералов и западников, поэтому иногда он позволял себе отзываться о них с искренней любовью. Он описывает смерть Степана Трофимовича — и его встречу с русским крестьянством, о которой тот всегда мечтал, с такой сердечностью, что читатель, на протяжении всего романа посмеивавшийся над этим манерным человеком, начинает им восхищаться. В некотором смысле эту сцену можно считать своеобразным прощанием автора с интеллектуалом-западником, революционером и максималистом, его страстями и заблуждениями.
Я всегда считал, что роман «Бесы» — книга об интеллигентах-радикалах (живущих на окраинах Европы, мечтающих о Западе и сомневающихся в Боге) и их постыдных тайнах, которые они хотят скрыть.
Глава 38
БРАТЬЯ КАРАМАЗОВЫ
Хорошо помню, как я читал «Братьев Карамазовых» — мне было восемнадцать лет, я сидел один в комнате, окна которой выходили на Босфор. Эта была моя первая книга Достоевского. В библиотеке отца имелись турецкий перевод романа, вышедший в сороковых годах, и английский перевод Констанс Гарнетт, и само название романа, столь властно пробуждавшее во мне странный образ России, манило меня в новый мир.
«Братья Карамазовы» с первых же страниц вызвали во мне двоякое чувство: я понимал, что не одинок в этом мире, но ощущал оторванность от него и беспомощность. Погрузившись в осязаемый, видимый мир романа, я чувствовал, что не одинок; размышления героев, казалось, были моими мыслями, сцены и события, которые я словно сам переживал когда-то, — все потрясло меня. Одновременно я познал и то, о чем никто никогда мне не говорил, поэтому я все-таки чувствовал свое одиночество. Достоевский, казалось, разговаривает только со мной и только мне рассказывает нечто особенное о людях и жизни. Это настолько ошеломило меня, что, ужиная с родителями или болтая, как обычно, с друзьями о политике в многолюдных коридорах Стамбульского технического университета, где я учился на архитектора, я чувствовал, что книга живет во мне, что моя жизнь теперь изменится. Мне хотелось сказать: «Я читаю книгу, которая потрясла меня и изменила мой мир. Мне страшно». Борхес как-то сказал: «Впервые прочитать Достоевского — такая же важная веха в жизни, как первая любовь, как первая встреча с морем». День, когда я впервые прочитал Достоевского, стал для меня днем прощания с наивностью.
Какую тайну хотел открыть мне Достоевский в «Братьях Карамазовых»? Неужели он хотел сказать мне, что я всегда буду испытывать потребность в Боге, в вере? Доказать, что на самом деле мы ни во что не можем поверить до конца? Может, он призывал меня согласиться с тем, что в нас живет дьявол, жаждущий уничтожить веру и извратить самые искренние мысли? Или пытался убедить, что счастье не в страсти и не в привязанности, определяющей нашу жизнь, как мне казалось тогда, что счастье — в смирении? Человек легко меняет свои взгляды, свободно перемещаясь от полюса к полюсу: надежда — безнадежность, любовь — ненависть, мечты — реальность, не так ли? На примере отца Карамазова автор утверждает, что, даже плача, человек не бывает искренним до конца, он в некоторой степени играет, изображая плач, согласны? Ошеломляло и пугало то, что Достоевский наделил всем этим не абстрактных персонажей, он создал реальных, живых людей, из плоти и крови. Читая «Братьев Карамазовых», мы пытаемся понять, не является ли максималистское настроение романа — «или все, или ничего» — отражением духовного состояния самого Достоевского и русской интеллигенции третьей четверти XIX века, когда страна переживала социальный кризис. С другой стороны, душевное состояние героев Достоевского во многом перекликается с нашим настроением. Мы, особенно в юности, знакомясь с Достоевским, постоянно совершаем новые изумительные открытия. И тому две причины: первая — тщательно продуманная цепочка взаимосвязанных событий, как в «Братьях Карамазовых», вторая — осознание того, что мир до сих пор находится в процессе созидания.
С точки зрения некоторых писателей, мир, достигнув совершенства, уже закончил свое развитие. Такие мастера, как Флобер или Набоков, исследуют мир не ради познания его устройства, они пытаются, скорее, выявить его многообразие и симметрию, его светотени и краски, тайные или явные полутона и намеки. Писатель, кажется, интересуется не законами жизни, а внешним видом мироздания, его текстурой. Полнота и насыщенность мира, рожденного фантазией Флобера или Набокова, проистекают не из идей и мыслей писателя, они возникли из его рассказа и сотканы из мельчайших, отточенных штрихов и деталей.
Есть и другие писатели, среди которых Достоевский — первый и единственный. Для них мир еще не закончил свое развитие, и наш интерес к развивающемуся миру вызван стремлением понять его фундаментальные законы и найти укромный уголок, где мы сможем жить в соответствии со своими представлениями о том, что хорошо и что плохо. Правда, стоит отметить, что мы — часть этого меняющегося мира, который пытается осмыслить книга. Поэтому попытка прочитать роман порождает в нас чувство ответственности, страх и некую неопределенность: мы — свидетели того, как меняется мир, и мы пытаемся познать самих себя.
Достоевского всегда волновали вопросы, которыми мы обычно страстно интересуемся в молодости: вера и ее нравственное влияние на жизнь человека, метафизическая преданность вере или стремление совместить веру с повседневной жизнью в обществе. И именно поэтому «Братьев Карамазовых» необходимо прочитать в молодости. Молодого читателя эта книга ошеломляет — она отражает его скрытые желания и страхи, которые будоражат и причиняют страдания, она пропитана жаждой отцеубийства и муками раскаяния. Исследуя духовный мир «Братьев Карамазовых» Достоевского и сравнивая его с «Эдипом» Софокла и «Гамлетом» Шекспира, Фрейд отмечает, что именно тема отцеубийства оттеняет величие и значимость романа.
В зрелые годы роман волнует нас так же, как и в молодости. При повторном прочтении меня поразило то, что Достоевский провоцирует конфликт между ценностями современной ему жизни — предприимчивостью, властью, борьбой, сопротивлением и сомнением — с устоями прежней жизни — обычаями, смирением и христианскими традициями. В «Братьях Карамазовых» Достоевский развивает идеи, высказанные ранее в романе «Идиот». Например, Иван Карамазов говорит о том, что подразумевалось в «Идиоте»: «Глупость коротка и не хитра, а ум виляет и прячется. Ум подлец, а глупость пряма и честна». Теперь отец Карамазов — эгоистичный, грубый, лживый и безразличный к собственным детям, вызывает во мне не неприязнь, которую Достоевский ждет от читателя, а улыбку — мне, повзрослевшему, его поведение казалось гораздо более жизненным, реальным. Большинство великих писателей часто пишут вопреки собственным верованиям, они подвергают их сомнению, и нам кажется, что автор противоречит собственным взглядам. И Достоевский в «Братьях Карамазовых» проверяет свои взгляды в духовных конфликтах и противоречиях героев — в этом и заключается наиболее сильная часть его врожденного таланта. Чудо этого великого романа в том, что автор сумел создать столь не похожих друг на друга героев, убедительно наделив каждого индивидуальными чертами и глубиной личности. На героев романа Достоевского похожи герои романов многих писателей, например Диккенса, но, говоря о Диккенсе, мы вспоминаем прежде всего не психологизм героев, а их странные, забавные особенности, придающие им сходство с карикатурой. Главная сила творчества Достоевского заключается в том, что герои или, точнее, их души остаются навсегда в нашей памяти и продолжают влиять на нас. Так как братья Карамазовы, по странному совпадению, еще и братья по духу, читатель вынужден выбирать, отождествляя себя с ними. Невозможно не говорить о них, не обсуждать их — и разговор о каждом превращается в философский спор о жизни.