День рождения кошки

Мне открывают.

— Простите, у вас трехкомнатная?

— А в чем дело? — настороженно (вот вам типичная реакция слабых. А он бы просто и сразу ответил «да» или «нет»). — Вы, случайно, не размениваетесь?

Они поражены:

— Откуда вы знаете, мы еще не давали объявления.

— Так. Знаю. …То есть я на всякий случай спросила.

— Ну, предположим, размениваем.

Я называю свои адреса, они ахают: в моем доме, оказывается, живут их родители, и лучше варианта не придумаешь.

Фантастика, значит, не врет. Хорошо, хоть она кое к чему нас предуготовляет.

Короче, мы были согласны меняться тотчас. Визит к подруге пришлось отменить. Мы немедленно поехали смотреть мою и мамину квартиры и решили скорее заказывать машину («Вы не передумаете?» — «Нет, а вы?» — «И мы нет»), чтобы переехать прежде всякого оформления документов, пока погода стоит.

В хлопотах намечаю себе: не забыть бы потом зайти в ремонтную мастерскую и сдать им какие-нибудь часы. Чтобы «эта» открытка была выписана. Надо чтить законы бытия. Фантастика предостерегает на сей счет. Чтобы не нарушилась связь явлений. Чтобы эта открытка где-нибудь там на почте провалилась во времени на месяц назад… Чтобы я узнала из нее свой будущий адрес.

Кстати, надо посмотреть даты на почтовых штемпелях!

Ах, но открытка куда-то исчезла из моей сумки!

Хм, «куда-то»! Ясно куда! Она вернулась в свое время… В потом. Вполне естественно. Бог есть, судьба есть, все есть на свете, что необходимо для правильной жизни. Доказательства были мне явлены с такой отчетливостью, что я даже потрясения не испытала, удивления, а приняла как самый насущный порядок.

Моя телефонная любовь, конечно, поблекла в свете таких выдающихся событий. На какое-то время я вообще про нее забыла: хлопоты переезда, упаковка вещей, усталость, помощница подруга (теперь мы в одном подъезде, какая удача!), вешаем занавески, обустраиваем комнаты, мама готовит на кухне — какое счастье, мама теперь всегда рядом, и Сережка под ее присмотром.

Когда я вспомнила об этой любви, она уже пресуществилась в другую форму — в готовность жертвы и спасения. Та теща и ее несчастная дочь — бедные, не знают, что есть судьба и рок, и потому громоздят ошибки, и не мне ли, знающей, их предостеречь?

А от моих притязаний на него я отказалась, какое может быть «отдельное» счастье перед лицом того грозного и высшего факта, что Бог — есть! Я, свидетель, теперь лишь руками развожу на эгоизм своих устремлений.

Немного управившись с делами, я отправилась в их полнометражный дом в центре города. Кто их еще вразумит, как не я?

Мадам оказалась моей ровесницей, даже и посолиднее (возможно, за счет того, что она врач, и благоприобретенная важность добавляет ей пару-тройку лет). Но нас, свидетелей, этой важностью не проймешь. Говорю ей:

— Продолжайте размен квартиры, но отселяйте не мужа, а мать.

А она гордо так вскидывается (да, уж это так: познанная истина делает человека смиренным, а заученные догмы — гордым) и — по какому, дескать, праву, он что, подослал вас?

— Я никогда не видела вашего мужа. Я лишь говорила с ним однажды по телефону про обмен. Но теперь у меня есть не только право, но обязанность вмешаться в вашу жизнь, потому что я все про нее поняла.

Она усмехнулась:

— Он подослал вас. — И стала красиво негодовать по поводу моего предложения: — На старости оставить мать одну? Вне семьи? Чтобы она у меня не дожила своих лет? (Все догмы пышны и красивы, как тропические цветы. А запаху-то!..)

— Ваша мать — спирофаг, пожиратель духа. Она одобряет в жизни только то, что выгодно лично ей. Мир постоянно перед ней в долгу.

— Не смейте говорить о моей матери в таком тоне!

— Если вы и мужу так же заявляли, то я понимаю, почему он отсюда ушел и не торопится вернуться. А ваша маменька сейчас рыщет по гастрономам, и каждую добытую рыбину она поставит себе в неимоверную заслугу, а весь остальной мир в очередях стоять не любит, а пожрать не дурак!

Моя визави присмирела. Видимо, я угадала тон и словарь ее матери. Такие совпадения деморализуют.

— Он подослал вас, — уверилась она.

— Он или не он — считайте, как вам удобнее. Меня вы больше никогда не увидите и от него обо мне ничего не услышите, но вы убедитесь, что я была права.

По-моему, на нее все это произвело впечатление.

По крайней мере, я слышала потом от третьих лиц (ведь мир тесен), что их брак восстановился.

Когда же мы отправились в бюро обмена, чтобы оформить наконец наши документы, то оказалось, что мы с моей обменщицей — однофамилицы. Да, и инициалы у нас совпадают…

— Ах, зайдите, пожалуйста, в часовую мастерскую! Ваши часы готовы! — оповестила я ее с опозданием.

Покой и воля

Алине подарили фонарь. Он еле помещался в ладони. Он упоительно отягощал руку, потому что был настоящий, а не притворный, как игрушки — как, например, ее мобильный телефон, который мигал, пищал и даже говорил женским голосом: «Здравствуйте, как поживаете?» — но позвонить по правде, как папин, не мог.

Это была первая вещь, которой она пользовалась наравне с большими.

Как ей завидовали во дворе! И Валерик, и Люда, которая третий год сидела в первом классе и играла только с малышами, и даже Билл, американский сын, у которого было все и две сестры: Лиза и Соня.

Все просили у Алины фонарь, чтобы посветить им в какой-нибудь темный угол. Среди дня никакого чудесного преображения не совершалось. А вечером — да: темная щель, заполненная бесформенным мраком, вдруг озарялась, очерчивались контуры, проявлялись цвета.

А если просто шагать по ровному асфальту и светить впереди себя, на дорогу ложился яркий крут. Свет вырывался из фонаря, как струя воды из шланга.

Если бы можно было дождаться во дворе темноты, если бы баба Маша, которая сидит на скамейке с другими старухами, не позвала домой, если бы можно было никого не слушаться, а делать что хочешь — наступит ли когда-нибудь такое время? — какие бы раскрылись возможности! Двор поглотила бы ночная тьма, Алина зажгла бы свой фонарь, вырвала из пасти мрака все дворовые предметы и вернула им членораздельность.

— Только не потеряй, — предупредила Глаша.

Она снимала фильм, и фонарь ей требовался по сюжету.

— А после — он твой.

Щедрая, великодушная, великолепная Глаша.

По сюжету герои фильма — молодые мужчина и женщина — знакомятся на лестничной площадке: в квартире погас свет, женщина полезла в щиток — вспышка, короткое замыкание, женщина упала, мужчина выбежал на шум…

Щиток сделали в реквизитной — из фанеры и картона, покрасили в темно-серый цвет, не отличишь от настоящего. Художник фильма Владик прибил его на голую стену лестничной площадки.

Стремянку одолжили у соседей.

Но мешала дверь квартиры: она распахивалась наружу и не давала возможности установить освещение. Дверь была хитрая, «суперлук». Сосед Витя, который чинил мамину машину (если что ломалось в доме, тоже звали его), с дверью справиться не смог, и вызвали специалиста из фирмы. Специалист сделал два неуловимых движения, снял тяжелую дверь, внес ее внутрь квартиры и взял за работу 400 рублей. Мама отсчитала, подавив вздох.

Снимать в своей квартире мама разрешила тоже из экономии, потому что арендовать студию обошлось бы гораздо дороже предстоящего после съемок ремонта.

Владик с двумя первокурсницами готовил интерьер для съемок: наклеивал темные обои, закрашивал батарею темной гуашью, укладывал в пепельнице окурки и затемнял оконные рамы. Отойдет, полюбуется своей работой и покачает головой:

— Глаша, у тебя героическая мама.

А героизм безвыходный: небюджетные студенты ВГИКа снимают за свой счет.

Интерьера было два: один прокопченный — из одинокого быта мужчины, с завалами книг, старыми журналами, пластинками и черной пишущей машинкой; второй — со светлыми обоями, цветами, простором и воздухом: это, соответственно, с появлением в доме женщины, будь она неладна: этот воздух и свет вытеснили из жизни мужчины питавший его сумрачный и возвышенный дух мысли и музыки.