Страница 40 из 55
Ходят, тонкие, как девушки, седые, как старухи, смуглые, как арабки, но они ни то, ни другое, ни третье. И кожа — будто другой пищей их вскормили, другое солнце светило на них, другие ветры дули.
Вот две пересекают обеденный зал, сосредоточенно обсуждают что-то, даже приостановились, одна одета — Павел не знает, как это назвать: покрывало, плед, шарф, она вся закутана в эту увивку, и губы под цвет, и ногти, и глаза — нет, глаза (вскинула рассеянный взгляд), боже мой, небесного светлого света фаворского…
Отважилась бы в их городе какая-нибудь овчарка, фу ты, женщина, появиться в таком наряде, она бы все время помнила: я в покрывале! А эта — будто не в курсе, что она в покрывале.
Что она другой породы, Женя знала когда-то, да забыла в потоке забот. Сын повредил сустав, в больнице плохой уход. От путевки тоже нельзя было отказаться: давно ждала ее. Поэт, с которым она сделала несколько самых удачных песен, эмигрировал. Плохо стало получаться. Она не слышит больше музыку из тишины. Так перестают летать во сне.
Конечно, есть среди ее забот и такие, про которые говорят: нам бы ее заботы!
Вчера, в страстную пятницу, они с подругой-художницей были на ужине у епископа. Гречневая каша с луковым соусом, постная еда, духовная беседа. Подруга рассуждала о соперничестве художника с Творцом, ведь художник создает мир, которого не было у Бога.
Какое там соперничество! — думала Женя. Ничего не получается, пока не услышишь. Душу бы запродал тому, кто напоет.
Епископ отвечал, что создание нового мира в рамках Божьего творения не грех и не посягательство на всевышнюю власть, ведь человек сотворен по образу и подобию Творца, в нем изначально предполагается ТВОРЧЕСТВО.
Подруга кивала, вела себя сдержанно, как и подобает в обществе монахов в суровые дни поста.
Женя поймала себя на том, что тоже не прочь произвести на епископа выгодное впечатление — личностью, не лицом, — но все равно, все равно соблазн и искушение.
Вот всегда как пост, так обостряется вечная битва архангела Михаила с сатаной, Женя по себе видит: за ее душу — тоже. Истинный верующий праведник сатане неинтересен, как и убогий атеист. А вот уж такой товар, как терзаемая сомнениями Женина душа, на сатанинском рынке идет за большую цену, и уж враг стоит до последнего, а в постные дни цена за нее удвоенная.
Это с детства. Она тогда открыла маме странную свою мечту: «Вот бы кто-нибудь плохой мне велел не слушаться хороших людей — и похвалил бы меня за это!» И мама засмеялась и записала себе в тетрадку, что Женя мечтает служить дьяволу. Вот когда еще он ее заприметил!
Вот уже несколько дней она здесь, в волшебном городе маленьких дворцов и замков, поставленных в расщелине Рудных гор на крутых склонах у горячей реки Теплы, здесь горные тропы исхожены задумчивой поступью великих. Стежка Шопена, стежка Гёте, беседка Шиллера. Трижды в день нарядная толпа курортников роится в галереях вдоль Теплы, потягивая из поильников целебную воду подземных источников. Чаще всего — немецкая речь. Если русская — значит, евреи из Америки. И ни одного лица, на котором бы взгляд утешился. Но это известно: все вокруг кажутся уродливыми, когда душа твоя отцвела и не плодоносит.
Ряской подернулась.
И не знаешь, чем спасаться. Откуда черпать.
К вечеру страстной субботы накануне Светлого Христова Воскресенья стали собираться с подругой ко всенощной. Женя волосы пригладила, заколку у подруги одолжила.
Спустились с холма от санатория «Империал» по тропам и крутым ступеням, прошли вдоль Теплы, задержались у чумного памятника, где соединились знаки трех конфессий, примиренные смертью: христианский голубь в сиянии, мусульманский полумесяц и иудейская звезда; Женя запрокинула голову, высматривая крест; нащупала заколку на затылке; креста не нашла.
Улица Петра Великого круто восходила в гору, «Поднимись в горы, юная моя любовь! — бормотала Женя из Томаса Вулфа. — О прекрасный и ветрами оплаканный призрак, вернись…»
Не вернется. Не вернется уже.
Даже Земля, такая большая, и то скудна горячими родниками. А человек истощается быстро, застывает, как речка во льду, и в нем больше нет самородного огня.
А музыка делается только из него.
И готов, как Адриан Леверкюн, просить этого огня хоть из преисподней.
Когда наверху, у костела, вжатого в скалу, она еще раз провела рукой по волосам, укрощая кудри, заколки на них уже не было.
Женя даже застонала: заколка чужая, подруга будет недовольна потерей, а если вернуться, будет недовольна, что пришлось возвращаться: «Вечно с тобой!.. По дороге в церковь!..»
В отчаянии оглянулась — следом шли, кажется, свои, из «Империала», Женя взмолилась:
— Простите, молодой человек, вы случайно не видели, я заколку обронила?..
«Молодой человек», не говоря ни слова, опрометью кинулся назад, под горку. Женя виновато обратилась к его спутнице:
— Простите, ради бога, что я попросила вашего мужа…
— Да он мне не муж! — хихикнула женщина.
А Женя вспомнила, что уже видела его. Что-то в этом человеке было заметное. Сильный взгляд, напряженно работающий. Да, глаза гудели, как ЛЭП под нагрузкой.
Он смотрел на мир не как другие — скользя по поверхности; он внедрялся взглядом, как бур в каменистую породу.
Заколку он ей нашел, и Женя, благодаря, спросила, как его имя, и имя оказалось Павел — как святителя церкви, куда все они шли на службу.
В полночь был крестный ход вокруг храма, шел дождь, на всех он накрапывал, а на Женю лил, и платочек на голове ее промок, и кожаная куртка, и свеча в руке ее погасла, так что пришлось вновь засветить ее от свечки стоявшего рядом ребенка, но и в другой раз свеча сгасла. Ну, ясно, кто превращает изморось в ливень именно над ее пламенем. Или уж Господь не принимает ее жертвы?
И тут возник над ее головой зонт.
Мужчина, тот самый, воздвиг его над нею, лишив свою спутницу укрытия. Женя, обернувшись, напоролась на его глаза: ужас, восторг и боль смешались в них; он потом скажет ей, что у него всегда болела душа, когда он ею любовался.
Ее взгляд в испуге упорхнул прочь от его взгляда, как воробышек от локомотива, она потянулась своей погасшей свечой к его горящей, свечи сомкнулись, пламя удвоилось, озарило их лица под куполом зонта, и в сводчатой этой пещере еще раз пересеклись их взгляды, и тут уж воробышка переехало.
Двери храма распахнулись, впуская шествие внутрь, и Женя метнулась с порога в угол, подальше от искушения, а в костях еще гудел след пронизавшего ее электрического разряда, и удивительно было ей, откуда в живом человеке такая молния, и завидно, потому что ни в себе, ни в ком другом она уже давно этого не видела, все потухшие ходили, огарочки людей.
Вознеслось спасительное храмовое пение и подхватило дух, и Женя отмаливала себя у Господа: не отдай, Господи, душу мою грешную врагу и похитителю.
В баре санатория «Империал» Павел снова увидел ее. Он любовался издали, из спасительной темноты, радуясь, что она не видит его, не знает, как жадно, как неприлично, до обморока он всматривается, ловит отблеск глаз ее цвета, света богоявленского.
Она пила у освещенной стойки коктейль, углубившись в музыку, в сотый раз ломая голову над тайной удачи — кажется, вот-вот постигнешь ее закон и навсегда догадаешься, как ее добиться. Вот повторение фразы с замедлением ритма, вот впадинка на том месте, где прежде была выпуклость — но как ни разлагай эту тайну на простые и постижимые элементы, сам не сможешь ничего подобного сделать, если не будет на то вышней воли.
Откуда бы ни пришла она, эта помогающая воля — многие художники соглашались, не разбирая, откуда, и гибла душа, как у доктора Фаустуса, пусть лишь бы СОЗДАТЬ.
И тут что-то мелькнуло в поле ее зрения, неуловимый сигнал, в котором крылась подсказка, помощь и надежда. Она еще не поняла, что это было — движение, жест, цвет — но уже встала и шагнула на какой-то смутный зов в темноту. Она шла, нетвердо, как сомнамбула, огибая танцующих, и вот ее привело: Павел стоял у стены. Сама не зная зачем — видимо, для танца, она возложила руки на его плечи, наложила руки, и он погиб.