День рождения кошки

…Конспект читала, послеоперационная боль — слаще всякой радости: избавили, освободили, какое счастье!

Наутро ушла, и днем уже в том лесу на полянке зубрили каждый свое, загорая. Как ни в чем не бывало. И он — ни сном, ни духом, где она была весь вчерашний день, что с нею было, и в том она чувствовала свое над ним великое превосходство. Твоего сына из меня выдрали, мальчик ты мой, а ты и не догадываешься про то, тебе еще и в голову не приходила мысль, что ты можешь быть родоначальником, ты знаешь себя только сыном. К роли отца ты себя еще ни разу не примерил, а если бы и примерил — увидел бы, что тебе еще не по росту, не по размеру, ни по какой мерке. А тем более, если насильно, как смирительную рубашку напялить на тебя, — ничего, кроме ужаса и обреченности, ты не испытал бы, и кем была бы я, если бы согласилась принять от тебя этот испуг взамен радости, эти вынужденные узы — взамен уз нуждаемости! Нуждаемость и вынужденность — разница есть? Разница, которую моя гордость не потерпела бы.

Но на его счет все это записалось — и подружкино кольцо, и забинтованный обручальный палец, и тот летний вечер невыносимый в палате, и запах из недр деревянной тумбочки, и эта поляна загоральная следующего дня, и предстояло ему все эти счета оплатить живым своим унижением. Алчные, мстительные ее мечты — откуда?

От зависти. От страшного неравенства мужчины и женщины. Достаточно было увидеть его хотя бы в игре. Забыв себя, он вожделел к мячу и знать не хотел, как хорош. А хорош был — мог бы встать среди площадки и красоваться — любуйтесь! — законченное произведение природы. Но он ни во что не ставил свою красоту и ценил себя лишь как инструмент, при помощи которого природа может создавать что-нибудь дельное. Он понимал себя чем-то вроде стеки в руках скульптора. Двое — скульптор и стека — создают третье: скульптуру. Двое — природа и мужчина — должны создать третье — что? Вот тайна, непостижимая женщине: что? Что они там мастерят, соединив усилия? Он не мог придавать никакого значения своим ярым очам и одичалым кудрям, а только уму и рукам, потому что есть нечто, чему он служил лишь посредником.

Это может только мужчина: иметь цель вне себя. Женщина — сама для себя цель и хочет быть ею для всего доступного мира. Она, конечно, старается, подражая мужчине, тоже завести себе интерес снаружи от себя — щипание корпий или там научные исследования, — но ей плохо удается это притворство. Она, Лариса, например, стала тогда играть в теннис из одной только ревности к мячу: ишь, предмет, игрушка, не имеющая никакой ответной силы любви, — а так всецело владеет сердцем человека! А она, женщина, уж она бы как отозвалась навстречу, но мужчине интереснее с мячом, чем с живой Ларисой.

Тайна его: самозабвение. Он рвется служить чему-то вне себя. Женщина — только себе (особенно если она красивая женщина, которая ощущает себя конечной целью природы).

И тогда что она делает? Что делает женщина, борясь со своим соперником-мячом за мужчину? Начинает сама в этот мяч играть. Она действует безошибочно. Она отнимает мужчину так, что он и заметить не успеет. Вначале он думает, что это они объединились вместе любить мяч. Но постепенно она перетягивает его любовь, переводит этот луч на себя одну — и мяч становится ей больше не нужен. Мужчина отнят, отвоеван. Только не надо думать, что она действует сознательно — Боже мой, какое там у женщины сознание! Она никогда не знает, что делает, и, может, именно поэтому она все делает правильно.

Или взять ее детей. Каждый новый ребенок — это как бы ее оклик мужу, увлекшемуся чересчур своим делом: эй, вот она я! Три оклика. И, может, будут еще. Она хочет и впредь быть центростремительной точкой обращения — тем солнцем, вокруг которого на привязи вертятся планетки, с той лишь разницей, что ей необходимо не излучать, а привлекать излучения принадлежащих ей планеток. Тепловая смерть, если они вдруг отвернут свои излучения в другую сторону.

Но опять же, учитывая, что нуждаемость и вынужденность — разные вещи… На принужденную любовь ее гордость не согласилась бы. Как это другие женщины соглашаются — ей непонятно. Когда он написал ей, что женится на другой вынужденно (а она-то терпеливо дожидалась его нуждаемости в себе!), — вот тогда был у нее срыв, поражение ее гордости. Нельзя, кричала она, не надо, кричала в трубку.

Слишком уж несправедливо: она-то не воспользовалась бесчестным этим оружием, когда оно было у нее в руках, а другая воспользовалась и, конечно же, победила! Как было смириться? Нельзя, кричала, нельзя так жениться, это нечестно!

Взыщется с него за тот ее срыв, за падение ее и поражение.

В том и состояла ее клятва: в страшной мести.

— Про себя ничего не рассказывал? — опять пытает у Сережи.

— А, да… Инженер, второй раз женат. Кажется, так.

— Второй. Вот как. С той, значит, не стал жить… — Мысленно: и с этой не станет. О ней, о Ларисе, вспомнил… — Адрес он дал?

— Адрес, телефон, вот, — услужливо, заботливо, подробно.

Золотой муж. Бесценный муж. Ценимый муж. Ценящий. Не то что ты, неоценивший, продешевивший! Слышишь, ты! Мы становимся в очередь; если очереди нет — сомневаемся, покупать ли. Такие мы, себе не верим, другим верим. И ты! Думал, раз само в руки идет, так стоит ли брать? А этого ты не видел — подполковник, красавец, умница, трое детей, обожает меня и детей, это ты не хочешь знать? Умрет за меня. Умрет без меня. Хочешь знать?

Рисовала себе, с каждым новым повышением (старлей, капитан, майор…) все ярче размалевывала, и с каждым новым ребенком — все пышнее разрасталась картина ее счастья, добавить бы к этой картине зрителя! Его! Плачущего, стенающего, рвущего на себе волосы в сокрушении: какой я был идиот! Униженный, несчастный, брошенный, подзаборный, рыдающий, жалкий, обманутый, приползший к воротам королевства стучать под дождем: королева, впусти хоть погреться у твоего огня! И милосердно — впустить. Но — чтоб сам приполз. Звать — ни-ни. Ни разу за все эти годы ни попытки поиска, ни попытки выяснения: где он, что с ним. Сам найдет. Чем позднее, тем злораднее. Пусть больше будет детей: каждый ребенок — как восклицательный знак, подтверждающий ее победу. Три восклицательных знака, высшая степень выражения. Каждый ребенок — как гвоздь в крепости ее королевства — подкрепляя безоговорочность взаимного их с подполковником счастья.

И вот дождалась: постучался у ворот.

Не может быть, врет, что все хорошо. Из благополучия не звонят. «Все хорошо» не должно быть. Она заслужила его «все плохо». Она столько заплатила — заверните, пожалуйста, вон того, мокрого, просящего, у ворот, под забором.

Набрать его номер, смиренно (какое высокомерие бывает в смирении! — только в нем и бывает!) спросить: «Что, Валер, что с тобой, плохо тебе?» Ах, скажет, ох, ой, эх, Лорка!.. Что мы наделали, скажет, какую любовь мы с тобой про…

И она ему тоже под-ахнет, под-эхнет. Он тогда дальше — больше загорюнится. Какой я был дурак. И она тоже скромно: мы оба были дураки. И помолчат. И тогда он — с робкой надеждой: а может… Троих детей твоих, тебя на руках… Все отработаю, что задолжал. А она ему тогда: ох, и рада бы, да муж не вынесет, повесится. И дети — дети плачут при одной мысли, они обожают его! Старшие дети узнали, что ты звонил, и плачут: понимают, что их отец не перенесет этого…

И зарыдают оба на разных концах провода, оплакивая такую их любовь, которую они про… И тогда он поймет, что это он, один он про… такую любовь, а другой-то вот умный оказался, подобрал.

И вот уж она натешится, плачучись. Уж умоется она его слезами, как травка дождиком.

Высший шик, конечно, вообще не звонить ему. Так мало интересен. Но он может заподозрить, что муж Сережа не передал ей привета и адреса и что она просто не знает. Нет, она должна позвонить. Хотя бы чтоб убедиться, что он под дождем у ворот ее королевства. И захлопнуть перед ним эти ворота: извини. Она должна получить свое долгожданное, заслуженное свое. Оплаченное свое.

— Сережа, как ты думаешь, мне позвонить ему?