Страница 38 из 40
— В компетенции — нет, — пробурчала вредная тётка, — а вот в мотивах… Вы же заинтересованы в девочке?
— Да, — кивнул Теконис, — её способности востребованы в нашем коллективе. Но, поскольку они более не коллапсоопасны, я не вижу, какие к тому могут быть препятствия.
— Какая-то чертовщина, — сказал Мелехрим. — Я ничего не понимаю.
— Таковы последствия невежества, брат, — торжествующе сказал Лейхерот. — Благие намерения не заменяют знания.
— Ареопаг будет совещаться! — сказал сидящий по центру балахон. — Прошу посторонних покинуть зал!
Нас с Нагмой и Аннушкой, а также Калеба с Анахитой выпроводили в комнату ожидания.
— Мам, ты как? — кинулась к ней дочка.
— Не понимаю, — сказала та растерянно. — Всё как в тумане. Нагма, козочка моя, это правда ты?
— Да, мам, конечно!
— И я правда не видела тебя пять лет?
— Почти пять, да.
— Я что, с ума сошла?
— Агась, мам. Похоже на то. Но ты не переживай, я тебя всё равно люблю.
— Анахита, душа моя… — сказал Калеб неуверенно, но она в его сторону даже головы не повернула. Смотрит на Нагму, а глаза заполняются слезами.
— Не плачь, мам. Всё будет хорошо, я всё исправила. Ты мне веришь?
— Конечно, моя любимая козочка. Верю и люблю. Аллах милосердный, да что со мной было?
* * *
Ареопаг, вернувший нас обратно в зал, выглядит недовольным и потерянным, но решение вынес оперативно: в связи с тем, что наше существование не несёт рисков для стабильности Великого Фрактала, оберегать которую их священная обязанность, Конгрегация постановляет, что ей нет до нас никакого дела, и мы можем убираться на все четыре стороны. И, желательно, побыстрее. Потому что у них при виде Калеба начинается диссоциативное расстройство — они помнят, что он мятежный корректор, и одновременно знают, что он никогда таковым не был.
— Слабаки, — сухо говорит «наш» Теконис, — поработали бы они с элиминацией столько, сколько мы… Михаил, Нагма! Спешу сообщить, что мы рады будем снова видеть вас в составе группы.
— Нам надо это обсудить, если вы не против, — прошу я.
— Разумеется. С непривычки такие вещи воспринимаются сложно, я понимаю. Я подожду вас, но прошу, не очень долго. Не забывайте, нас ждёт Меровия!
— Михаил, — Анахита смотрит на меня своими глубокими светлыми глазами. — Я очень виновата перед вами.
— Мы вроде были уже на «ты», — напоминаю я.
— Прости, да. Мне очень неловко и ужасно стыдно. Я сбежала, нарушив все обещания, и бросила на тебя дочь.
— За дочь не извиняйся. Это лучшее, что со мной случилось.
— Ты не злишься на меня?
— Может быть, немного, за Нагму. Ей не хватало матери. Но за то, что у меня есть дочь, я благодарен.
— Пап, мы же заберём маму отсюда? К нам, домой?
— Ты этого хочешь, колбаса?
— Больше всего на свете, пап! Я понимаю, что вы вряд ли теперь поженитесь, но пап…
— Она твоя мама, я понимаю.
— Михаил, — вздыхает Анахита, — это звучит ужасно эгоистично, я знаю, но мне, кажется, снова некуда идти. И я очень, очень, безумно соскучилась по дочери.
— Я не держу на тебя зла и не лишу Нагму матери.
— Спасибо, спасибо, пап! — повисла на мне дочка. — Ты самый лучший! Самый-самый-самый! Самее всех!
— Не за что. Всё, что мне нужно от Мироздания, — чтобы ты была счастлива.
— Я счастлива, счастлива! Уи-и-и! Ы-ы-ы! А-а-а! — завыла восторженно, как в детстве, Нагма.
— Анахита… — растерянно бормочет Калеб. — Но как же… Что же…
— Оставь их, придурок, — берёт его решительно за локоть Аннушка. — А то сейчас ещё и по рылу выхватишь. На долгую память.
— Аннушка… Но как же так? Что со мной? Кто я вообще?
— Жалкий рыжий мудак, — ответила та с видимым удовольствием. — Теперь я это вижу совершенно отчётливо. Но дурные привычки ужасно привязчивы, поэтому я не брошу тебя тут посреди площади, а отвезу туда, где всё началось. В твой родной срез, где, как я понимаю, не случилось коллапса. Там прошло много времени, но ты, я думаю, адаптируешься. Хитрожопость-то у тебя не корректорская, а врождённая.
— Анна! — окликнул я её.
— Лучше Аннушка. Не люблю это имя.
— Как скажешь. Можно тебя попросить?
— Попробуй и узнаешь.
— Довези Анахиту в наш домик у моря.
— А сам чего? Я, так-то, не такси.
— Мы с Нагмой сейчас уйдём с Теконисом.
— Ладно, но учти, это платная услуга. Я больше никому ничего не должна, а бензин денег стоит.
— Называй цену.
— Тогда не вопрос. Калеба закину и сразу за ней.
— Пап, а разве мы не с мамой сейчас? — спросила Нагма. — Я так соскучилась.
— Потерпишь несколько дней, колбаса?
— Дольше терпела. А что?
— У меня есть дело.
— Важное?
— Важней не бывает. Меровия ждёт.
— А что такое «Меровия», пап?
* * *
— Па-а-ап… — Нагма рушится рядом со мной на кровать. Носом в роскошные здешние простыни. Берконес по-прежнему идеально комфортен, но я, пожалуй, слишком много о нём узнал.
Прекрасно знаю эту манеру падать лицом вниз и говорить невнятно, через подушку. Она означает, что дочь что-то натворила, ей неловко, но совесть требует объясниться. Если бормотать в подушку, то не так страшно.
— Что, колбаса?
— Простишь меня?
— А что, когда-то не прощал?
— Всегда прощал. Ты самый лучший. Я тебя обожаю.
— Не подлизывайся. Скажи уже, не мучай себя.
— Я могла выбрать.
— Между чем и чем?
— Между тобой и мамой.
— Ужасный выбор, не дай Аллах никому такого. Сочувствую тебе, бедолага.
— Не сердишься?
— За что?
— Что я выбрала её. Теконис говорил про «чёрный монолит», помнишь?
— Помню. Сказка какая-то.
— Мне кажется, я могла тогда любое желание исполнить. Например, опять тебя умолодить. Я прям сразу об этом подумала — сделать тебе снова шестнадцать. Я же теперь большая, никакой Лирке бы тебя не отдала! Влюбила бы в себя и заженила! Глупо, да?
— Да уж не очень умно, факт. Я тебя и так люблю, колбаса. Это никуда от тебя не денется. А замуж найдёшь за кого пойти, дело нехитрое.
— Денется однажды. Я ужасно боюсь, что ты постареешь и умрёшь, пап. И очень-очень хотела тебя умолодить снова. Но подумала про маму, и решила, что ты ещё не очень старый, а она в беде прямо сейчас. И никто, кроме меня, ей не поможет.
— Правильно сделала, колбаса.
— Правда? Ты не обижаешься?
— Конечно, не обижаюсь. Если бы ты не провернула эту штуку с Калебом, а «умолодила» меня, нас бы всё равно убили. Я был бы мелкий и не смог бы тебя защитить. Так что ты умничка.
— Да, точно. Я и не подумала об этом тогда, прикинь?
— И не удивительно, столько всего случилось разом. Всякий бы растерялся. Но ты сделала всё правильно, я очень тобой горжусь.
— Правда? Ты меня не утешаешь сейчас?
— Клянусь. Это было наилучшее из возможных решений. Ты молодец.
— Ура, — выдохнула Нагма с облегчением, перевернулась лицом вверх и заболтала свесившимися с кровати ногами. — Я очень переживала, правда. А смешно с Калебом получилось, да?
Она захихикала, вспоминая.
— Анахи-и-ита-а-а-а, ду-уша-а-а-а моя-а-а, — заныла она фальшивым басом, передразнивая.
— Да, забавно. А как твой Аллах? Ещё смотрит твоими глазами?
— Агась. Вообще ничего не поменялось, мне кажется. Но если бы поменялось, то я бы, наверное, и не заметила, да?
— Я не очень понимаю, как это работает. Очень может быть, что и так. Может, Теконис знает, но не я.
— Ну его, он жуткий.
Лично у меня при попытке это обдумать голова закипает. Если Калеб никогда не был корректором, то его дочь, конечно, не «фрактальная бомба». Но если он не был корректором, то не шлялся по Мультиверсуму, верно? А если не шлялся, то как встретился с Анахитой? Получается, в этой причинно-следственной линии Нагмы вообще быть не должно. Анахита осталась бы с унылым Петром, не изменив ему с обаятельным рыжим засранцем. Не забеременела бы, и Пётр не бросил бы её в кыштаке, а значит, никто не принёс бы сыр и лепёшки к порогу замка, и мы бы не встретились. Никто не попросил бы меня присмотреть за смешной девчонкой-егозой, чтобы быстрее обернуться по горам, и у меня не было бы этой болтающей ногами зеленоглазой колбасы. Но она есть, это прекрасно, и мне всё равно, как так вышло.