Жертва

Санти посмотрел на него печально и понимающе.

— Глупо утверждать, что в ней происходят какие-то изменения! — продолжал, словно убеждая самого себя, Марк. — Доктор сказал, что в подобном состоянии и в добром здравии она может жить и жить долгие годы. Если так оно и есть, я не могу только и делать, что играть для нее на пианино день за днем.

Санти вновь перевел внимательный взгляд на Марчеллу.

— Ты должен поступать так, как считаешь нужным, — тихо сказал он.

Марк установил стерео и заправил кассету. Нежные звуки «Дафниса и Хлои» Равеля полились в комнату. Марчелла слабо улыбнулась.

— Видишь? — закричал Санти. — Музыка заставляет ее улыбаться!

Марк кивнул:

— А я что говорю — кассета справляется с этим не хуже меня.

В этот вечер они вместе ужинали в маленьком каталонском ресторанчике в Дее, где Санти с Марчеллой впервые обедали два года назад.

— Ты хочешь оставить ее здесь? — спросил Санти, когда им принесли суп. — Ты не собираешься забрать ее назад в Нью-Йорк, в привычную обстановку?

— Да, — вздохнул Марк. — Я думал об этом. Однажды я так и поступлю. Возможно, когда мы совсем отчаимся. К тому же она так хорошо здесь выглядит, да и…

Мужчины обменялись взглядами.

— Ну, она больше не моя мать! — оправдываясь, воскликнул Марк. — Ее дух, ее личность, ее душа— все это покинуло ее тело. Мы занимаемся самообманом, Санти. Это просто ее оболочка.

— Нет… — Голос Санти зазвучал низко и мудро. — Ее глаза меняются, когда ты играешь, готов поклясться!

— И что же? спросил Марк. — У собак уши улавливают звуки, которых мы не различаем, — и что это доказывает? Ничего это не значит.

После ужина они медленно прогуливались по центральной улице Деи. Санти был тих и молчалив.

— Ты просто не понимаешь, Санти. — Марк придерживал его за руку, чтобы повернуть и взглянуть ему в лицо. — Я так сильно люблю ее, что это убивает меня! Я начинаю ненавидеть ее из-за этого тупого выражения на ее лице. Не хочу я такой запомнить свою мать!

— Ты считаешь, мне хочется запомнить ее такой? — парировал Санти. — Но я буду продолжать заботиться о ней. Это будет моей личной привилегией. Она была самым чудесным человеком, которого я встретил в жизни. Благодаря ей я так много узнал о… ах, о жизни и любви, о многом…

Марк присел на каменную скамейку, уткнув подбородок в скрещенные руки.

— Мне нужна передышка, чтобы отдохнуть от тысячекратных повторений каждый день «Кто я?», Санти. — Он застонал. — Обещаю, что вернусь. Я не брошу ее.

— Когда ты уезжаешь, Марк? — спросил Санти.

— Через несколько дней, наверное. Обещаю, что я вернусь.

Санти, улыбаясь, покачал головой:

— Тебе не нужно ничего обещать мне, Марк. Я не могу смириться с поражением, поэтому я остаюсь. У меня есть небольшой участок земли возле дома, я продам его. Может быть, начну работать вместе со своим другом, у которого своя галерея в Пальме. Так что я смогу быть с твоей матерью каждый день или почти каждый день. Я присмотрю за ней.

Марк кивнул.

— Может быть, нам придется просто смириться со всем этим, — предположил он. — Хорошо, что она не страдает от боли, что она сама не сознает, что происходит.

Они грустно попрощались, словно неубежденные собственными аргументами.

На следующий день Марк стал готовиться к отъезду, стараясь не чувствовать восторга по поводу возвращения на Манхэттен — старый, добрый, грязный Манхэттен с ревущими сиренами, попрошайками и сумасшедшими — в жизнь!

День или два они обсуждали, не перевезти ли Марчеллу на отдельную квартиру с личной сиделкой, но потом решили оставить ее с другими людьми, в меньшей изоляции.

В свой последний день Марк сидел, держа ее за руки, ловя ее странный взгляд.

— Завтра я уезжаю, мамочка, — сказал он. — Я уезжаю. Может быть, никогда не вернусь. Потому что мне невыносимо видеть тебя такой! Я думал, что смогу помочь тебе, но это только разрушило меня самого. Пожалуйста, постарайся понять. Если бы я знал, что это поможет, я играл бы тебе на пианино до второго пришествия!

Он уселся за пианино и в первый раз за все время заиграл Гершвина. Он повернулся к ней, закончив, и обнаружил, что глаза ее лихорадочно бегают, губы беззвучно шевелятся, как будто она обеспокоена, почему больше не звучит Шопен.

Он нарочно сыграл самую худшую импровизацию джаза, какую только мог придумать. Она мотала головой из стороны в сторону.

— Мама, кто я? — закричал он. — Кто я?

Он выскочил пообедать с Санти в ближайшем бистро, но в три вернулся к Марчелле.

— Завтра я улетаю, — заявил он, глядя в ее безучастное лицо. — И никогда не вернусь сюда к тебе, пока ты не скажешь мне, кто я? Кто я?

Она уставилась на него. Показалось ли ему или и вправду в ее глазах мелькнуло отражение мысли? Не слишком ли он привык к ее состоянию, что даже малейший проблеск в ее глазах кажется ему сигналом? Он сел у нее в ногах, взял ее руку в свои.

— Завтра я уезжаю и не вернусь к тебе. — Весь день он играл ей только Гершвина и джазовые импровизации, после каждой пьесы оборачиваясь, чтобы посмотреть, не изменилась ли ее реакция.

— Итак, ты в самом деле покидаешь нас? — спросил Санти.

Марк кивнул, глядя на него.

Caнти присоединился к нему в семь вечера, когда сумерки уже опускались на остров. Марк сидел рядом с Марчеллой, держа ее за руку, ожидая, не пожмет ли она его руку в ответ.

— Итак, ты в самом деле покидаешь нас? — спросил Санти.

Марк кивнул, подняв на него глаза.

— Теперь уже ради моего собственного здоровья, — сказал он. — Может быть, вернувшись в Нью-Йорк, я восстановлю свои силы и вернусь сюда, чтобы продолжать наши занятия с ней. Не знаю… — Он поднялся.

— Попробуй еще раз, — нетерпеливо прошептал Санти, теребя его. — Последний раз, сделай усилие. Я не теряю надежду…

Марк обхватил руки Марчеллы.

— Я ухожу от тебя! — закричал он на нее. — Я не вернусь, никогда не вернусь! Я уеду завтра в Нью-Йорк, если ты мне сейчас же не скажешь, кто я. Ну, кто я?

Санти ловил выражение на лице Марчеллы. Глаза ее обвели комнату. Рот ее приоткрылся, как будто она подыскивала слова. Казалось, она пытается понять.