Страница 6 из 26
…В тот вечер «Самоцвет» уходил в море. Уложив чемодан, Лохов уже взялся за шинель.
— Подожди, Алеша, — неожиданно сказала Вера.
Она стояла у стола, зябко кутаясь в платок. В зеленоватом свете люстры лицо ее выглядело особенно бледным, измученным.
Он надел шинель и остался стоять в дверях.
— Как же дальше, Алеша? — тихо спросила она не то с отчаянием, не то с надеждой.
Лохов молчал. Наверно, надо было ответить. Он и сам задумывался над этим «дальше». И все-таки вопрос застал его врасплох. И он не ответил.
— Я больше не могу так, Алеша… Все время одна… Всегда одна…
— У меня служба…
— Оно шумит днем и ночью… Я слышу только этот шум… Без конца… С ума можно сойти…
— Здесь все его слышат. Пора бы привыкнуть.
Вера глядела на него не мигая. Он стал зачем-то встряхивать в руках ушанку, снял с рукава волос.
— Мы живем как-то не так… Что-то у нас не так… — сказала Вера.
Он и сам понимал это, но только пожал плечами:
— Мне сейчас некогда. Вернусь из похода — поговорим. До свидания.
И ушел. Потом он ругал себя за то, что ушел, не успокоив ее и не успокоившись сам.
Две недели рыскал «Самоцвет» в штормовом море. Две недели Лохов мысленно разговаривал с женой. И впервые после гибели дочки его по-настоящему потянуло к Вере, к домашнему теплу, к домашней тишине. Он найдет нужные слова, и все станет на свои места, все будет как прежде.
Когда возвратились в базу, шел снег. Вода у пирса была черной, а пирс — белым даже в ночи. Ошвартовались.
Лохову казалось, что электрики необычно долго подключают кабель и телефон и что прибывшие на корабль комдив и начальник политотдела слишком долго и подробно расспрашивают о походе. Он отвечал коротко, скупо, точно, а думал в это время о Вере. Сошел на берег вместе с начальством и заторопился.
Шел, прислушиваясь к собственным шагам, и хруст снега после рева штормового ветра казался особенно приятным.
Лохов поднялся по лестнице, открыл ключом дверь. В квартире было темно и тихо. Значит, Вера спит.
Стараясь не разбудить ее, Лохов снял шинель и на цыпочках прошел на кухню.
Поблескивали на полке кастрюли. Тут же — опрокинутый чайник. Значит, Вера не ждала. Иначе чайник клокотал бы на электрической плитке.
Лохов прошел в столовую, зажег свет, прислушался. В квартире стояла непривычная тишина. Медленно переводил он взгляд с предмета на предмет и вдруг понял: молчит будильник. Поэтому в квартире такая странная тишина. Лохов осторожно обошел стол и заглянул в спальню. Кровать была аккуратно застлана пестрым покрывалом. «Может быть, ушла в гости?» — подумал Лохов и посмотрел на часы. Было три часа ночи. Он зажег свет и увидел на пестром покрывале белое пятно — лист бумаги.
Он не притронулся к нему. Он даже не подошел к кровати, а зачем-то вернулся в столовую, постоял там, потом отправился на кухню, заглянул в ванную.
Всюду был порядок. Все вещи стояли и лежали на своих местах, но были чужими. Будто он пришел не домой, а в музей, где со скрупулезной точностью восстановили все, что было в его квартире.
Лохов понял, что Вера не в гостях, что она ушла. Совсем ушла.
Он постоял возле молчавшего будильника, взял его в руки, встряхнул. Будильник протикал несколько раз и умолк.
Лохов осторожно поставил его на место, прошел в спальню и, не притрагиваясь к листку, прочел несколько слов, торопливо написанных карандашом:
«Больше нет сил, Алеша. Уезжаю к маме. Нам надо попробовать пожить врозь и… (зачеркнуто). Если ты… (зачеркнуто). Если я тебе нужна — напиши. Вера».
Лохов сел на кровать. «Ушла. Уехала… Пожить врозь… Напиши…»
Он сдавил виски ладонями и долго сидел так, не шевелясь. Неумолчно гудело море.
…Из кабинета комдива вышли несколько офицеров. Лохову не хотелось задерживаться. Он стремительно пошел им навстречу, как очень спешащий человек, молча козырнул и открыл дверь в кабинет комдива:
— Прошу разрешения.
— Входите, Алексей Михайлович, здравствуйте. — Комдив поднялся из-за стола, протянул руку. — Как съездили?
— Нормально.
В кабинете висели клубы табачного дыма. Комдив подошел к окну, толкнул створки. В комнату ворвались запахи моря, водорослей, крик чаек.
— Ужасно у нас курят в дивизионе. Хотя медики и утверждают, что одна капля никотина убивает лошадь, по нашим офицерам этого не скажешь.
— Просто они выносливее лошадей, — сказал без улыбки Лохов.
Комдив засмеялся.
— Садитесь, Алексей Михайлович, рассказывайте, как прошло совещание, какие новости в управлении.
Лохов сел в кресло, обитое холодным дерматином. Он не любил мебели, обитой дерматином, диван и кресло в своей каюте приказал зачехлить.
Лохов стал рассказывать о совещании в Москве. Командир дивизиона слушал внимательно, чуть склонив голову набок и положив руки на письменный стол. У Георгия Станиславовича Осипенко было красивое лицо — правильные черты и прямой нос, высокий открытый лоб и темно-синие глаза. На висках пробивалась едва приметная седина. Руки у него тоже были красивые, с тонкими, нервными пальцами музыканта. До Снежного Осипенко служил на Дальнем Востоке, командовал кораблем. Был в одном звании с Лоховым.
Выслушав Лохова, он задал ему несколько вопросов. Лохов отвечал коротко, четко, потом попросил разрешения закурить.
Комдив следил, как Лохов достает из кармана потертый портсигар, мнет в пальцах сигарету, как щелкает зажигалкой и делает первую затяжку.
— У меня к вам, товарищ комдив, личное дело.
— Слушаю, Алексей Михайлович.
Лохов несколько раз жадно затянулся, сунул сигарету в пепельницу и встал:
— Прошу принять рапорт об отставке.
Он достал из нагрудного кармана кителя сложенный вчетверо голубоватый листок и, не разворачивая его, протянул комдиву.
Комдив тоже встал, как бы подчеркивая равенство в звании и свое уважение к командиру отличного корабля, развернул листок, прочел дважды.
— Весьма печально, Алексей Михайлович, — сказал он тихо. — Я понимаю… Но, может быть, не надо торопиться?
— Решение принято, Георгий Станиславович.
Комдив покачал головой:
— Хорошо, Алексей Михайлович. Раз вы настаиваете, я дам рапорту ход. Но не сейчас. Интересы службы заставляют меня задержать его на некоторое время. Мы с вами пограничники и коммунисты. Вы должны понять, товарищ капитан второго ранга.
— Я понимаю, товарищ капитан второго ранга. И все же настоятельно прошу при первой же возможности…
— Не сердитесь, Алексей Михайлович, — мягко перебил комдив, — но хотелось бы, чтобы вы еще и еще раз подумали. Пока рапорт лежит у меня, не поздно взять его обратно.
— Благодарю. Но решение принято. Разрешите идти?
— Да.
Осипенко посмотрел вслед Лохову, вздохнул, подошел к окну. Сверкала бухта. У пирса, прижавшись друг к другу, стояли корабли. Над водой кружили золотые под солнцем чайки. Комдив снова вздохнул, может быть сожалея, что корабли уйдут в море, а он останется здесь, в базе, с этими нахальными, крикливыми чайками.
Он вернулся к столу, еще раз перечитал рапорт Лохова. Подумал неожиданно: а как он, капитан второго ранга Осипенко, поступил бы, случись вот такое, утони его Костька?.. И даже вздрогнул от этой мысли. Потянулся к телефону, попросил соединить себя с квартирой. В трубке пошуршало, щелкнуло, раздался звонкий ребячий голос: «Осипенко слушает».
Комдив улыбнулся.
— Как настроение, Осипенко?
— Хорошее.
— Что делаешь?
— Вертолет чиню.
— Ну-ну. Чини. Отбой.
— Есть отбой! Ты сегодня скоро придешь?
— Скоро.
— Отбой! — весело повторил мальчишеский голос.
И в трубке осталось только шуршание. Комдив бережно положил ее. Как бы он поступил, случись с ним такое?..
Вот и сбылась мечта, вернее, половина мечты. Под ногами Владимира Федорова не земля, а палуба боевого корабля. Корабль этот, конечно, не крейсер, как сказал Сенька Коган, и даже не миноносец. У себя в Одессе Сенька повидал, наверно, кораблей. А для Владимира все в новинку. Даже в учебном отряде и то только катерки да «шестерки». Но дело не только в настоящем корабле. Не моряком мечтал стать Владимир, а пограничником. И вот она, граница, — рядом, незримая линия в море…