Страница 44 из 51
Меня сильно выручает неопытность врагов, хмельная смелость их командира — и густая темень в селе, жители которого попрятались в подполы, от греха подальше. Кроме того, торс покрывает жидкая грязь (спасибо «маскировочной» жиже из промоины!), а к ночной тьме добавляются практически непроглядная зона у многочисленных сельских построек. Наконец, напуганные выстрелами собаки или прячутся по конурам при моем приближении, либо озлобленно лают. Но лают-то они на всех — так что маршрут моего движения сидящим на цепях псам не выдать…
Решив, что необязательно делать большой крюк, раз австрийцы удалились к окраине села, уже пяток минут спустя я осторожно добрался до дома старосты. С тактической точки зрения я сильно рискую — рядом с лошадьми могли остаться возницы. Хотя, как кажется, вражеский офицер включил в бой всех подчиненных… Но как бы то ни было, я должен узнать, уцелела ли несчастная, ставшая жертвой жирного борова — а главное, была ли это Любава, или мне просто показалось?!
Осторожно обойдя дом с тыла, стараясь держаться как можно дальше от впряженных в повозки лошадей (мало ли, выдадут чужака встревоженным ржанием, а то и копытом ударить надумают!), я увидел все еще лежащую у ступенек девушку. Свет из открытой двери дома упал на ее лицо — и похолодев, я узнал Любаву. Хотя австрийский выродок успел лихо так «подправить» ее лицо, разбив ударами ног нос и губы… Понять, жива ли еще девушка, или нет, невозможно — рядом с ней все залито кровью ее мучителя, так же валяющегося на земле. Но самое хреновое — из дома доносятся мужские голоса. Один высокий, визгливый, едва ли не плачущий, второй же угодливый, даже подобострастный… Выходит, кто-то из охраны все же остался с одним из раненых офицеров. Баб, правда, не слышно — но те наверняка сбились где-нибудь в уголке, и стараются не подавать признаков жизни.
В их ситуации — самая верная тактика…
Между тем, счет для меня идет на секунды — уцелевший офицер, немного протрезвев, в любой момент может вернуть зольдат назад. Любаву нужно отсюда уносить, уносить как можно быстрее — но ведь если меня заметит оставшийся в доме австриец, то срежет в спину одним выстрелом! Его надо снимать — и немного подумав, я мягко потянул из ножен штык-нож, без особого труда приладив его к стволу трофейной винтовки. Попробую сработать штыком — ну, а если не выйдет, в магазин уже вставлена свежая патронная пачка…
Стараясь ступать как можно более осторожно, аккуратно перенося вес тела с пятки на носок, я принялся подниматься наверх. Одна, вторая, третья… Но четвертая ступень издала предательский скрип, остро резанувший по натянутым нервам — и плюнув на осторожность, я рванул вперед, к все еще распахнутой двери дома старосты.
— А-а-а-а!!!
— Scheisse…
При виде меня, влетевшего в дом с винтарем наперевес, измазанного в грязи (и со стороны наверняка похожего на какого-нибудь упыря из местного народного фольклора!), отчаянно завизжали сгрудившиеся в дальнем углу светлицы девки — да с явным ужасом на лице обернулся австрияк. Как видно фельдфебель (судя по трем звездам на малиновой петлице) не услышал скрипа на лестнице, или не придал ему значения — а теперь, оцепенев при виде врага, потерял столь драгоценные секунды жизни… Но и я, едва не растянувшись из-за обильной лужи крови, натекшей из второго офицера — труп его все еще лежит в проходе — потерял пару секунд, чтобы восстановить равновесие. За это время унтер все же успел прийти в себя — и рванулся к стоящей в стороне у стены винтовки… А я бросился за ним — и когда австрияк только схватил свой маннлихер за ложе, я со всей силы, с размаху всадил ему в спину ножевой штык!
Как раз в момент удара фельдфебель начал разворачиваться — и клинок пропорол бочину отчаянно вскрикнувшего от боли врага. Рванув винтарь на себя, я резко, не жалея силы, вновь ударил, в этот раз всадив штык точно в живот австрийца. Последний так и не успел отпрянуть или парировать мою атаку…
Какое-то движение сзади, скрип дерева — и чувство опасности буквально обожгло со спины. Привычно доверившись солдатской чуйке, я резко присел — одновременно с тем вырвав клинок из плоти смертельно раненого фельдфебеля, и разворачиваясь к лежащему на лавке офицеру…
Выстрел табельного австрийского штайера — надежного, испытанного временем и будущими войнами пистолета, — ударил, как кажется, не очень негромко. Но девятимиллиметровая пуля впилась в деревянную стену прямо над моей головой, выбив из нее щепу. А раненый в спину офицер, белобрысый и обрюзгший, но еще довольно крепкий мужик лет сорока пяти, с перекошенным от ненависти лицом, опустил ствол пистолета, направляя его на меня…
— Schweinehund!
— Жри!
Мы выстрелили практически одновременно — но бесценный боевой опыт обращения с винтовками, полученный в реальности «Великой Отечественной», позволил мне хоть и на долю секунды, но опередить противника. Резко вскинув приклад к плечу и нажав на спуск — стреляя практически не целясь, навскидку, — я уделал фрица, попав разрывной пулей тому в грудь. Тело немца рывком дернуло на скамье, глаза его тут же безжизненно закатились — а вторая пуля штайера вновь ударила в стену, причем метра за полтора слева от меня.
— Ну, твою же ж… дивизию! Эй, да заткнитесь вы!
Оглушительно завизжавшие после выстрелов девки испуганно осеклись после моего окрика, а я наконец-то рванул из дома к Любаве, мельком взглянув на широкий, крепкий деревянный стол. Последний заставлен бутылками с местной сливовицей, небрежно нарезанным копченым окороком и куда более аккуратно — домашней колбасой. А кроме того, парящей картохой, вареной в мундире, ковригами ароматного, испеченного в настоящей печи хлеба — да мисками, полными деревенский солений. Богато сидели офицеры! Невольно сглотнув набежавшую слюну, я остановил взгляд на простом кухонном ноже, испачканном, однако, в крови — и картинка в моей голове окончательно сложилась…
Очевидно, после прорыва позиций нашего полка, господа австрийские офицеры прибыли на постой в стоящее на отшибе село — последнее располагается как бы между двух линий обороны 3-й армии. И не в глубину ее, то есть на юг, а восточнее — короче в стороне оно от линии боевого соприкосновения… С другой стороны, австрияки ничем не рисковали, ибо село русин так или иначе попало в полосу их наступления и оказалось, фактически, уже в тылу врага. Судя по канонаде и частой стрельбе впереди, враг сумел вклиниться в нашу оборону примерно километров на пять, может чуть меньше — ну да не суть.
Так вот, решили австрийцы хорошенько посидеть, душевно отметив начало наступления домашней деревенской едой и крепкой сливовицей — а заодно пригласили к своему столу девок покраше. Так сказать, в добровольно-принудительном порядке… Может, за своих сестер, дочерей или невест кто и попробовал вступиться — но так ведь у русин нет оружия, а зольдаты все с карабинами, офицерье с пистолетами. Попробуй, выступи! Хорошо, если только прикладами отметелят, а не застрелят с ходу… Ну, выпили господа крепко, закусили — потянуло на баб. И видно, Любаву в числе первых решили «ангажировать» — вот только девка в последний момент не стерпела стыда и унижения, да резанула того мудака ножиком… Здесь и сейчас отношение к женской чести и невинности значительно серьезнее, чем в моем настоящем — вот и попыталась себя отстоять. Что было дальше — все на моих глазах случилось… Но почему тогда Флоки сказал, что ее повесят за «сотрудничество» с русскими?
Да в принципе, догадаться не сложно. Девку хорошо отметелили, но, очевидно, не забили насмерть. А с утра пораньше затаивший злобу офицер (наверняка к тому же с похмелья) решил ее добить — просто предлог был нужен более весомый и существенный, чем попытка защитить себя и воспротивиться изнасилованию. Нет, за то, что Любава ранила офицера, ее итак могли расстрелять — да только порезала она его не в бою, и не напав из-за угла, а защищая девичью честь… Наверняка пошли бы обидные для австрийца слухи — вот он и решил отомстить под более «благовидным» предлогом.