Роузуотер. Восстание

Не знаю, найду ли я в себе силы сказать Жаку, что большая часть простого народа видит в нем тирана. Я не знаю, как ему об этом сказать. Не знаю даже, как сказать об этом Лоре.

Когда он выходит из душа, я спрашиваю, правда ли то, что он говорил об инвесторах.

– Будет правдой, – говорит он. – Прекрати. Я знаю, о чем ты думаешь.

– И о чем же я думаю?

– «К бедствиям войны можно отнести уменьшение любви к истине». Ты думаешь об этом или о чем-то близком к этому.

Я об этом не думаю.

– Чьи это слова?

– Сэмюэла Джонсона. Но у меня для тебя есть другой афоризм. Истина – это орудие войны. С ней следует обращаться как с ограниченным ресурсом.

– Ты хочешь сказать, что твое вранье своему народу оправдано.

– Как тебе подтвердят многие поколения радиоактивных фукусимских свиней, в конечном счете все это ни хрена не значит.

О чем он? Это что, какая-то продвинутая методика вербальной дезориентации, после которой я должен заткнуться, потому что не понимаю, к чему он отсылает?

– Какова твоя конечная цель, Джек?

Но тут вбегает Лора и уводит нас, потому что небо вот-вот обрушится.

В тот же день, но позже, Жак осматривает новые фермы. Мы едем конвоем из трех машин – переднюю, с пулеметом, при котором стоит напряженного вида парень, ведет Дахун, мы с Джеком едем в средней, а его телохранители – в последней. Не помню, о чем говорит Джек в тот момент, когда слева прилетает плазменный заряд и срезает верхнюю часть тела пулеметчика. Ухает звуковая пушка, опрокидывая набок ехавший позади нас джип. Переебывает мне внутреннее ухо. Сука. Сука. Сука. Дахун резко разворачивается и подъезжает к нам, прикрывая от огня. Он запускает облако микродронов – робонасекомых, которые уносятся в ту сторону, откуда на нас напали. Машину поливают обычными пулями – это для джипа Дахуна не проблема. Я принимаю это за хороший знак, но Джек говорит, что плазменная пушка, скорее всего, перезаряжается. Насекомые указывают несколько мишеней красными лазерными линиями, и Дахун стреляет из винтовки через открытое окно. Заряды отправляются к целям, которые до сих пор скрыты от глаз; слышатся шесть отдельных взрывов. Я хотел бы сказать, что тщательно все фиксирую, но вместо этого я концентрируюсь на том, чтобы не расслаблять сфинктер. Во встрече со смертью нет ничего возвышенного. Я слышу какой-то звук – быть может; память – странная штука. Я толкаю ебаного Жака как раз в тот момент, когда плазма прорезает себе перегретый путь сквозь джип Дахуна и пролетает там, где только что был мэр. Воздух с грохотом возвращается назад, и мой слух наконец-то отказывает. Машина распадается, выбрасывая нас обоих на асфальт. Я чую запах горящей плоти. Я вижу, как из машины телохранителей струятся дым и жидкость.

– Бензин вытекает, – предупреждаю я.

– Не паникуй. Это не бензин, – говори Жак. – Это телесный жир… да. Телесный жир. Телохранители.

Я пытаюсь сообразить, как нам выбраться, но ничего не придумываю, потому что теряю сознание. Прихожу в себя на носилках в машине скорой помощи. Параллельно мне лежит Жак.

– Отличная работа, писарь! – жизнерадостно восклицает он. Еще и большой палец поднимает. – Ты, скорее всего, спас мне жизнь.

Я чую грядущее «но». Жак его не произносит, но оно, кружась, повисает в воздухе между нами. Я ничего не говорю и не пытаюсь встать, потому что у меня до сих пор все плывет перед глазами.

– Хорошие новости: мы их всех повязали. Не сомневаюсь, что им заплатил президент.

– Ой, блядь, я тебя умоляю, – выдаю я прежде, чем успеваю себя остановить. – Я научился понимать, когда ты брешешь. Ни хрена ты никого не повязал, и никакой это был не президент. Это твой собственный народ раздобыл оружие, чтобы тебя расхерачить.

– Президент…

– Нет, нет, нет. Никакой не президент. Граждане Роузуотера, поднявшиеся против тирана. Они тебя ненавидят, Жак. Ты узнал бы об этом, если бы почитал граффити, которые твои наемники смывают перед твоим приходом. Ты прекрасен, и идеален, и охуеть как высокомерен и снисходителен, и – господи боже! – как они тебя ненавидят.

Он молчит, я тяжело дышу. Меня занесло чересчур далеко, но я все равно решил не браться за эту работу.

– Спасибо за откровенность, – говорит Жак. – Memento homo.

Он впервые подавлен и погружен в себя. Его защитный экран отключен.

– Господин мэр…

Скорая останавливается, открываются двери. Снаружи стоит Дахун, увешанный таким количеством пушек, что хватило бы вооружить целый океан осьминогов.

– Ты не мой врач, – говорит Жак. – Помогите мне встать.

Его поднимают, и простыня соскальзывает, открывая пустоту там, где должна быть правая нога. Он переводит взгляд на меня.

– Не такой уж я теперь и идеальный, а, писарь?

И, подмигнув, он исчезает.

Лора поджимает губы – она всегда так делает, когда думает, хотя я не знаю точно, как работает мышление у машин.

– Memento homo, – повторяет она. – «Помни, что ты человек». Это призыв к успешному человеку не забывать о скромности.

Я это знаю, но не перебиваю ее, хотя, как и многое, что нам якобы известно о Римской империи, значимость этой фразы была со временем преувеличена, потому что она эффектна.

– Он намеренно показал тебе свою ампутированную ногу, – говорит Лора. – Ты напал на него, и ему пришлось контратаковать, заставить тебя устыдиться.

– Простыня сама упала.

– Нет. Мэр не совершает ошибок, особенно когда дело касается чужого мнения о нем. Что ты чувствуешь?

– Вину. Стыд. Немножко злюсь на себя.

– Вот именно. А как, по-твоему, он себя чувствовал, когда ты сказал, что Роузуотер его ненавидит?

– Интересно, что он подумает, когда узнает о нас с тобой.

– О, он уже знает.

– Погоди – что?

– Я – сотрудница канцелярии мэра. И ты тоже, хоть и временно. Есть регламент. Мы обязаны докладывать о любом сближении. Я сказала ему на следующий день после того, как мы впервые вступили в интимную связь.

– Я не уверен, что мне это нравится.

– Это реальная жизнь, Уолтер, здесь недостаточно просто сидеть дома целыми днями, жить на роялти и быть тем, чем ты был раньше. В реальной жизни существуют протоколы, позволяющие избегать конфликта интересов.

Мои трусы спущены до щиколоток. Я натягиваю их, одновременно поднимаясь с кровати. Лора потеет. Вы знаете, насколько это дико – что роботы потеют?

– Почему ты одеваешься?

– Это, – говорю я, застегивая пуговицы на штанах, – знаменательный момент. Это наша первая ссора.

Бомбардировка прекращается, и люди начинают шевелиться. Это мой последний день, и в душе я уже готов вернуться в свою берлогу вдали от безопасного бункера. Я потею с тех пор, как мы с Лорой занимались сексом.

Я слышу, как передо мной останавливаются шаги, и поднимаю взгляд. Рядом стоят женщина и девочка лет восьми или девяти. У девочки завитые волосы, у женщины прическа афро. Девочка дергает женщину за руку, и та наклоняется, прислушиваясь к шепоту. Движение обнажает кожу на детском животе, и – клянусь! – татуировки на нем шевелятся.

Женщина выпрямляется и говорит мне:

– Мне жаль. Если это вас как-то утешит, ваши работы останутся в вечности. Или в том, что сходит за вечность в этом уголке пространства-времени.

– Ты о чем? Кто ты такая?

Они как будто становятся прозрачными, и я тянусь к ним, но… но моя рука горит. Обе руки, и плечи, и торс… Я поджариваюсь изнутри. Возможно, я кричу, но точно не знаю, голова у меня раскалена. Кажется, я

Интерлюдия

2067

Эрик

Срань господня.

Нуру ловит все шесть ботов-артроподов своими щупальцами, а еще одним обвивает меня, чтобы оттолкнуть в безопасное место, но в следующий момент взрыв разносит его на куски.

Мне не жаль, что Нуру больше нет.

Взрывная волна швыряет меня сквозь возведенный нами фанерный барьер на соседнюю улицу. Броня поглощает большую часть кинетической энергии и останавливает осколки, но дух из меня вышибает. Когда возвращается слух, я различаю крики и рев пламени. И топот.