Роузуотер. Восстание

Мне не приходится долго ждать, прежде чем оно выталкивает наружу одну из своих марионеток. Корни и стебли вздрагивают и начинают волноваться, а потом медленно расступаются, образуя отверстие, сквозь которое выбирается опутанная лозами гуманоидная тварь. Ей приходится оборвать эти пуповины, чтобы освободиться, и она, взмахнув крыльями, взмывает в небеса. Она не похожа на новорожденное животное, и в полете ее нет никакой неловкости. Не знаю, зачем ей шесть крыльев, но меньше чем через минуту она превращается в точку и исчезает в облаках. Ветви и корни возвращаются на прежние места, и дыра, породившая тварь, закрывается.

Дышать через маску тяжело.

– Значит, мы имеем новое инопланетное существо, которое выросло до гигантских размеров, прямо как первое, и теперь воюет с Полынью? Это что, тот случай, когда остаться должен только один? «Ровно в полдень» по-роузуотерски?

В своих заметках я называю растение Бейноном, потому что мне всегда нравился «День триффидов»[24], а после первого моего доклада о ситуации в Роузуотере прозвище приклеивается, и с тех пор люди Жака называют его именно так. Мой первый вклад в историю?

Мы едем на север. Здесь мне выдают защитный шлем, хотя раньше в нем необходимости не было. Я слышу стрельбу и залпы артиллерийского огня. Нам приходится огибать бетонные барьеры и небольшие силовые поля.

– Здесь у нас, – говорит Дахун, – идет война машин. Наши турели и дроны против турелей и дронов нигерийского правительства. Наши наблюдатели говорят, что пока силы равны, но это лишь дело времени. Федералы могут продолжать это до бесконечности, а вот мы не способны непрерывно поставлять боеприпасы или людей для обслуживания и починки оборудования. Мы можем печатать детали, но запас материалов ограничен. У них есть снайперы, которые отстреливают наших техников. А наши снайперы, в свою очередь, пытаются достать их. Как я и говорил, похоже, что силы равны.

– И сколько мы сможем держать здесь оборону?

– Я не могу говорить об этом вслух. Жучки.

На севере противник занимает более высокую позицию, потому что Роузуотер расположен в речной долине, прорезанной Йеманжи в холмистой местности. Он образует чашу с куполом посередине; выдохи и выделения инопланетянина создают в ней собственный микроклимат. Когда я оборачиваюсь, передо мной предстает панорама всего города. Дахун признает, что ошибкой было с самого начала не укреплять и не оборонять территорию за границей города.

– Мэр запретил мне вторгаться в Нигерию, а формально занятие позиций на этих холмах было бы именно вторжением.

Это нельзя назвать патом. Мы окружены, у нас нет путей снабжения, а время на их стороне. Обочины дорог после вчерашних протестов усеяны выброшенными плакатами; на большинстве написано «НЕ ОТ МОЕГО ИМЕНИ» или «Я – НИГЕРИЕЦ». Невозможно сказать, какой процент граждан поддерживает восстание.

Наблюдая за раздачей еды, я слышу сплетни и шепотки о спонтанных воспламенениях людей.

Еду раздают ежедневно в нескольких административных зданиях каждого района. Отощавшие жители Роузуотера начали напоминать тех африканцев, которых когда-то можно было видеть в чудовищной социальной рекламе, – тех, что вечно просили денег, которым суждено было осесть в карманах местных шишек. С учетом обстоятельств, все проходит на удивление организованно, и я брожу среди людей, пытаясь прощупать общественное мнение. Многие жалуются на тяготы жизни, что, говоря по справедливости, для нигерийцев норма. Оно конечно да, жизнь за пределами Роузуотера бывает дерьмовой, но даже в нем, даже когда я сюда переехал, люди жаловались. Это коммуникационный тик.

Но эти жалобы конкретны. Одно дело – нытье детишек о том, что пропали улитки; это правда, потому что дефолианты уничтожили источник их пищи и пустили под откос всю экосистему. И совсем другое – разговоры об охваченных пламенем людях.

– Она дотла сгорела. Мой брат вернулся с рынка и нашел ее труп.

– …посреди ночи, от этого весь дом запылал…

– Мой муж был рядом. Та женщина начала потеть от жара, потом упала, а потом у нее вдруг загорелись бедра.

Поначалу я отношусь к этому скептически, потому что самое вероятное объяснение – линчевание за кражу или колдовство. Казнь ожерельем – популярный способ мести или наказания. Но пялиться на мешки риса или на благодарные толпы мне не хочется, поэтому я решаю потянуть за эту ниточку.

Я разговариваю с теми, чьи истории конкретны, насыщены подробностями. Я расспрашиваю тех, от кого они услышали эти истории. И уверяюсь, что нечто странное все-таки происходит. Я убеждаю Дахуна сопровождать меня. Мне известны конкретные адреса, и мне кажется, что из них складывается картина эпидемии, но я не врач. Я знаю, что врач есть в особняке мэра, и звоню Лоре.

– Я поговорю с доктором Бодар, но если инфекционный агент действительно существует, я хочу, чтобы вы немедленно покинули этот район.

– Потому что тебе хочется, чтобы я остался цел? – спрашиваю я.

– Да, – отвечает она.

– Потому что я тебе нравлюсь?

– Нет, потому что вы важны для нашего дела.

– Значит, я тебе не нравлюсь?

– Я этого не говорила. Я занята. До свидания.

Странная она. Я не покидаю район. Вместо этого мы с Дахуном посещаем каждый из адресов. Иногда в нас кидаются камнями дети – в основном из-за формы, – но Дахун не обращает на них внимания, а на мне бронежилет и шлем. Дахун не только нянчится со мной. Он отвечает на звонки, отдает приказы по рации и отслеживает конфликт в реальном времени.

Бродячих собак не осталось; они либо съедены, либо погибли во время бомбежек.

В одном из домов мы находим обгоревший труп. Краска опалена, однако следов бензина или других горючих веществ нет. А еще кажется, что эта женщина начала гореть изнутри, как будто наелась фосфора или чего-то подобного. Я беру пробы тканей.

– Это ксенозаболевание, – заключает впоследствии доктор Бодар. Голос у ксенобиолога измученный и усталый. – Полынь, должно быть, служила регулятором инопланетной микрофлоры, и теперь, когда она выведена из строя, организмы становятся отважнее и сильнее. Это насекомое – названия у него пока нет, я обозначила его кодом «B718», – откладывает яйца на кожу, а личинки погружаются в подкожный жир. По мере того как оно кормится, его выделения заставляют клетки носителя вырабатывать тепло и воспламеняться.

На тот момент, когда я это пишу, лекарство еще не найдено, и люди сгорают примерно каждые два дня.

Джек Жак на удивление весел и завел привычку восклицать «писарь!», когда мы встречаемся в коридорах. Сегодня я должен был присутствовать на совещании правительства, но началась мощная бомбардировка, и мы оказались заперты в особняке. У меня нечто вроде свидания с Лорой. Я приношу кофе и пайковый шоколад. Мы устраиваемся в углу кафетерия, и шум болтовни кажется будничным, как будто и нет никакой войны. Я никогда не видел, чтобы женщина ела так методично. Некоторое время я наблюдаю за Лорой; промежутки между всеми ее укусами и глотками абсолютно одинаковы. Ей не кажется странным то, что я на нее смотрю, или то, что я не ем. Она не заводит разговор сама и ждет, что это сделаю я.

– Почему у тебя такой чистый запах? – спрашиваю я. Не знаю зачем. Я задаю странные вопросы, когда нервничаю. Я нервничаю, когда мне нравится женщина.

– Потому что я чистая. А вот у вас запах не чистый. От вас пахнет… потом, и противомикробным мылом, и порохом. Вы стреляли из пистолета?

– Нет, но Желтому-пять, одному из моих сопровождающих, пришлось стрелять по каким-то людям, которые пытались напасть на колонну школьных автобусов.

– Почему они нападали на детей?

– Никто пока не знает. Они сбежали. Дахун урезал Желтому-пять зарплату, потому что тот ни в кого не попал.

У Лоры нет прыщей. Ее кожа красновато-коричневого цвета; я бы предположил, что она родом с востока Нигерии, но – кто знает? Волосы забраны в пучок так, что ни один не выбивается. Она носит индийские накладные пряди – те, что распушаются за резинкой. Брови у нее идеально ровные, ресницы аккуратные и естественные, украшений нет. Подозреваю, что она могла бы выглядеть куда эффектнее, если бы захотела. Лора наблюдает за тем, как я наблюдаю за ней. Кофе и шоколад закончились.

24

Полным именем автора «Дня триффидов» было Джон Уиндем Паркс Лукас Бейнон Харрис.