Страница 14 из 14
— Ух ты! — выдохнул мальчишка.
Он бросил на тумбочку «Сто лет тому вперёд» — с ловкостью мангуста стащил у меня из-под носа «Ровесник», зашелестел страницами.
— Да, уж, — сказал я, почесал затылок.
Подборка периодических изданий не показалась мне странной. Пусть и вызвала у меня поначалу удивление и усмешку. Я запоздало сообразил, что на иную не мог и рассчитывать. Надя Иванова не издевалась надо мной — напротив, пыталась меня порадовать (меня нынешнего — ученика третьего класса). Я только сейчас подумал о том, что никто в здравом уме не понесёт десятилетнему ребёнку в больницу «Коммерсант» или «Аргументы и факты». Однако озадачил меня вовсе не Надин выбор печатных изданий. Мне показалось странным, что журналы выглядели новыми, будто только что напечатанными — не походили на музейные экспонаты или на товары букиниста. Потому что все они датировались апрелем-маем тысяча девятьсот восемьдесят четвёртого года.
Я придвинул к себе «Пионерскую правду». Газета не выглядела старой — её будто только вчера-сегодня, вынули из почтового ящика или купили в ларьке. Я прочёл на ней дату: «Вторник, двадцать второго мая, тысяча девятьсот восемьдесят четвёртого года». Изучил названия статей: «Новых открытий, счастливых дорог!» (около него — изображение школьников с рюкзаками за спиной), «Отстоять мир». Посмотрел на старую фотографию, что разместили над названием газеты. Различил там группу детей в пионерских галстуках. Рядом с фото нашёл пояснение: «Двадцать третьего мая тысяча девятьсот двадцать четвёртого года в Москве на Красной площади в день открытия тринадцатого съезда Коммунистической партии проходил первый пионерский парад».
— Какой сейчас год? — спросил я у рыжего соседа, что увлечённо разглядывал картинки в журнале.
Парень перевёл на меня взгляд.
— Четверг, двадцать четвёртое мая, — сказал он. — Или уже пятница?
— Год какой? — повторил я.
Парень похлопал глазами.
— Так… восемьдесят четвёртый, какой же ещё.
На конопатом лице мальчишки расцвела улыбка.
— Ты чё, Припадочный, забыл, в каком году живёшь? — спросил у меня рыжий. — Ну, ты даёшь!
Парень махнул журналом, ударил себя ладонью по бедру, хохотнул.
— Может, не помнишь, и в какой ты стране?
— В какой? — спросил я.
Мальчишка перестал улыбаться. Посмотрел на меня удивлённо, едва ли не с жалостью. Мне показалось, что впервые заслуживал того взгляда, каким меня одарил сосед по палате. Сам себя чувствовал психически нездоровым (словно действительно потерял память). Смотрел то на конопатое лицо, то на новенькие, никем не листанные журналы. Вспомнил о стенде, который видел за окном — в больничном дворе. И о растерянности, что мелькнула в глазах Нади Ивановой, когда я попросил принести мне телефон. Да и отсутствию в больнице интернета тоже вдруг нашлось объяснение. Рыжий мальчишка выпрямил спину, будто стоял на сцене перед толпой зрителей и собирался торжественно рассказать стихотворение.
— В самой лучшей стране на свете, — сказал он. — В СССР.
«Двадцать четвёртое мая тысяча девятьсот восемьдесят четвёртого года», — мысленно повторил я.
Смотрел на луну, что зависла в небе напротив окна. Прислушивался к голосам, что доносились из больничного коридора. Вновь и вновь размышлял над словами своего соседа по палате. Рыжий уже уснул — едва ли не сразу же, как только в нашей палате погасили свет. Засыпал конопатый быстро: прикрывал глаза… и десяток секунд спустя уже громко посапывал. Я с удовольствием последовал бы его примеру. Иногда и мне удавалось быстро погрузиться в сон. Но не теперь. Не после того, как пролистал Надины газеты и журналы. И не после сделанного вечером открытия: сегодня двадцать четвёртое мая тысяча девятьсот восемьдесят четвёртого года.
Я всё ещё до конца не поверил утверждениям рыжего. Хотя сам же нашёл им множество доказательств. Снова отметил, что Надя ни разу не принесла мне привычные фрукты (ни яблоки, ни апельсины, ни киви или груши). Вспоминал причёски и наряды Надежды Сергеевны и родителей моего конопатого соседа — словно из советских фильмов. Вновь отметил, что никто из взрослых при мне не воспользовался телефоном. А рыжий мальчишка не жаловался на вынужденное расставание с компьютерными играми. Надя Иванова не пересказывала мне сюжеты голливудских фильмов, не обещала прочесть нам Гарри Поттера. Да и эти журналы…
При достаточном финансировании их нетрудно было бы напечатать — если пытались меня разыграть. Установить для создания атмосферы советского реализма стенды с лозунгами в больничном дворе. Окружить меня актёрами, избегавшими говорить со мной при помощи современного лексикона. Больничный интерьер и подделывать бы не пришлось: половина российских больниц почти не изменились с советских времён. Да и многое ли я видел из своей палаты? Плохо окрашенные стены, деревянную оконную раму, металлические кровати, да старенький линолеум на полу. Это если не считать белых халатов, косынок и колпаков.
Вот только моё нынешнее отражение отметало любые предположения о всевозможных маскарадах. Даже о самых дорогостоящих. Потому что не хватит никаких денег, чтобы из мужчины, подобравшегося к полувековому рубежу, сотворить десятилетнего ребёнка. Тут уже попахивало либо продвинутыми компьютерными технологиями (я очутился в виртуальном мире), либо очень реалистичным сном (если я пребывал в медикаментозной коме после автомобильной аварии), либо переселением душ (что казалось мне наименее вероятным). Все эти варианты допускали «перемещение во времени» — по воле компьютера, моей фантазии или высших сил.
«Какой из трёх вариантов реальный?» — спросил я сам себя. Проследил взглядом за человеческой фигурой, промелькнувшей в коридоре за дверью. Прислушался: различил за стеной детский плач. Вспомнил вдруг лицо Нади Ивановой. Надежда Сергеевна не выглядела персонажем компьютерной игры, как и мой рыжий сосед. Да и усатый доктор не вёл себя, как продукт цифровых технологий. А вот вообразить таких людей я бы смог. Как и то, что очутился в Великозаводске времён позднего СССР. Уличные автоматы с лимонадом и газированной водой, таксофоны на улицах, стремительно пустеющие полки магазинов — вот с чем ассоциировались у меня восьмидесятые.
Конец ознакомительного фрагмента.