Трубадура

*

Он же их там оставил. Те кроссовки. Там оставил. В той квартире рядом с Лесгафтом. В сторону того дома он даже смотреть себе запрещал, когда наведывался в институт, решая свои учебные вопросы – диплом, предзащита и прочие студенческие прелести.  Этот дом перестал существовать на его персональной карте города Санкт-Петербурга. А теперь вот, как в каком-то фантастическом фильме вдруг прорезался, проявился, расталкивая соседние дома, встал на свое место.

Там остались его кроссовки. Счастливого, мать их, цвета. И нужно свое имущество забрать. Перед Европой везение лишним не будет.

*

Металлическая ручка холодная. Пальцы помнят каждую выпулкость в месте сварки. Он постоял, погладил неровный сварной шов. Домофон приглашающе горел красной точкой.

- Молодой человек, вы заходить будете?

 Степан посторонился, пропуская. И вошел следом. На него подозрительно покосилась какая-то бабулька, и он поспешил прибавить шагу по этим огромным дореволюционным и, оказывается, успевшими стать родными пролетам.

Этаж третий, дверь черного дермантина, звонок  - долго и пронзительно даже с этой стороны. Никто не открывает. Наверное, никого нет дома.

Дверь отворилась, явив  проем в темный длинный коридор и фигуру в нем. Стоящего за порогом человека Степан не узнал.

*

Тура и раньше не отличалась избытком массы и объемов. Но сейчас от нее осталась тень. Бледная осунувшаяся тень Туры Дуровой. Его Тучки. И то, что он ее не узнал сначала – неудивительно. Раньше она казалась младшей по возрасту. Сейчас – выглядела лет на десять старше Степана. Запавшие глаза, волосы стянуты в неаккуратный хвост, скулы, подбородок – все такое острое, что, кажется, при любом неловком повороте головы на них порвется кожа. Одежда – не одежда, мешок какой-то. Степан стоял и, кажется, раскрыв рот, смотрел на нее. И она смотрела на него – молча и безучастно. И Степа не нашел ничего лучше, чем брякнуть.

- Здравствуйте. Я к профессору Дурову.

- Его нет дома, - прозвучал бесцветный ответ.

- А где он? Вернется скоро? – абсурдный диалог продолжался. Степа пытался найти в стоящей напротив девушке какие-то знакомые черты. Не удавалось.

- В колумбарии. Вернется нескоро.

Незнакомое слово не вызвало никаких ассоциаций в голове, кроме клумбы. При чем тут клумбы? Цветы, что ли, сажает Павел Корнеевич? Тура смилостивилась над его мыслительными страданиями. И он услышал негромкое, но ударившее как мяч на полном ходу прямо в затылок:

- Дед умер.

14.6

Мяч таки догнал его. И дверной проем перед глазами качнулся. А потом вдруг все встало на свои места. И ее изможденный вид. И черная тряпка на зеркале за ее спиной. И слова, и общее ощущение… склепа.

Она смотрела на него из темного проема уходящего за спину узкого коридора. Тонкая, полупрозрачная, будто и не вполне принадлежащая этому миру – миру, где жил Степан, полному звуков: криков болельщиков, ударов рук по мячу, рева тренера, миру, в котором были и краски, и запахи. А по ту сторону порога не было ничего. Только хрупкий силуэт.

Как ты вынесла все это на своих плечах? Одна, с таким страшным горем, с Падлной, которая наверняка не помогала, а только подкидывала проблем. И меня рядом не было. И ты одна все это…

Черт. Черт! Черт!!!

Он шагнул через порог.

- Когда это случилось?

- Завтра сорок дней, - все так же тихо и бесцветно. Как ему это не нравится. Не так Степан представлял себе свой приход сюда. Вообще никак не представлял, если быть точным. Но такое вообразить… А потом он сообразил про цифру.

- Это он, получается… когда я… погоди…

- Дед умер на следующий день после твоего ухода.

Степке остро захотелось ее встряхнуть, чтобы голос перестал звучать как с того света. Но боялся, что она рассыплется от его прикосновения. Просто стоял и смотрел. Пока в голову не пришла страшная мысль.

- Он из-за меня? Из-за того, что я ушел?! Ты ему рассказала, что… Твою же… - он зажал рот ладонью. Зашибись за удачей зашел. Как жить-то после этого?!

- Нет, что ты! – Тура наконец выпала из своего анабиозного состояния. Даже руку протянула, чтобы его коснуться, но одернула. – Дед был в полной уверенности, что мы с тобой… - она сухо прокашлялась. Потерла горло. – Что мы жених и невеста. Как ты ему и… сказал. Он в этой уверенности умер. Ночью сердце остановилось. Просто… просто пришло время. Наверное.

Степан ничего не ответил. Руки опустил и привалился к стене. Черт, ведет себя как впечатлительная барышня позапрошлого века. А ведь Туре пришлось стократ тяжелее. Сорок дней. Сорок. Как ты их прожила, Тучка? Да что спрашивать, все видно – как. Но все же спросил.

- Ты как?

- Нормально.

Другого ответа он и не ждал. И она вопросов не задавала. Смотрела куда-то в середину груди ему. Вид худых опущенных плеч вызывал острую боль примерно в том месте, куда она смотрела. Нет, невозможно тут дальше так стоять и молчать.

- Слушай, я, кажется, у вас кроссовки оставил. Зеленые.

- Да, - она ответила быстро, словно ждала этих слов. Шагнула в сторону и толкнула дверь. – Вот они.

Коробка лежала на кровати. Кровать была застелена тем же покрывалом, что было, когда он жил здесь. И наволочка на подушке… та же.

Степан прошел в комнату. Огляделся. Здесь все так, как было в то утро. Это что-то значит. Но он уже не понимал – что. Он вообще сейчас ничего не понимал, все заполнило острое желание – вернуть то утро. Нет, тот день, накануне, раньше, когда Тура его попросила. Зачем он ей отказал? Ведь все равно же все сделал, как она хотела. А если бы не отказал. И она бы не…

Сорок дней стремительно отмотались на табло. И снова вернулась боль – такая же острая, как в то утро, когда она сказала, а он понял, что это правда. Понять – понял, а принять не смог. До сих пор не смог. И больно так, что вдруг стоять не стало сил.

Он осел на кровать, взял в руки коробку, покрутил ее. Пару раз встряхнул. Поднял голову и посмотрел прямо ей в лицо. В комнате светло, и выглядит Тура еще хуже, чем в полутемном коридоре. И больно и за себя, и за нее. В какой гадский, омерзительный клубок все слепилось. Где та точка, в которой все началось неотвратимо наматываться?

- Скажи мне, оно того стоило? – он смотрел, не отрываясь, в ее глаза. Вдруг понял, что они остались прежними - яркими, светлыми. Единственное, что было живым. Тучкиным. – Стоил этот… попперс… того, чтобы… чтобы… - он не смог подобрать слова, и просто обвел рукой комнату. – Что, настолько крутой был секс?

14.7

Она держала его взгляд. Не прерывая зрительного контакта, прошла внутрь комнаты и села рядом. Забрала у него из рук коробку и повторила его жесты – покрутила, потрясла. А потом прижала к груди, как что-то ценное.

- Не знаю.

- В каком смысле?

- Я два часа проблевала,  - Тура теперь смотрела перед собой, костяшки на тонких пальцах остро напряглись от того, как она сжимала коробку.  – В таком состоянии не до секса.

На табло начала происходить какая-то чехарда. Замелькали цифры – вперемежку арабские и римские, потом буквы – кириллица, латиница, иероглифы. А потом зажглась огромная надпись «СТОП».

- Тура… - он аккуратно потянул коробку, но она замотала головой и вцепилась в нее мертвой хваткой. – Тура, ты мне можешь рассказать, что произошло… тогда? В Москве?

Она начала вдруг дрожать, хотя в окно светило вполне себе полноценное майское солнце, и в комнате тепло. Шумно выдохнула. Глаза распахнулись совсем широко, а картон под пальцами начал проминаться.

- Нас было четверо. Моя хозяйка и двое… мужчин. Она с ними там познакомилась. Мы пили в ее номере. Вино и шампанское. А потом эти бутылочки. А потом мы вдвоем пошли в мой номер. Начали… начали… -  у нее дернулось горло, и Тура сглотнула. Потом еще раз. Потом продолжила: - Начали раздеваться. А потом… потом…

Она замолчала. Стала раскачиваться, обнимая себя и ярко-салатовую коробку.

- Тура? – она не реагировала, и он повысил голос. – Тура?!