Трубадура

Суровая нить распускается, но потихоньку, не спеша, плавно. Спасибо, тетя Марит. Все, что вываливается, Тура проживет, протрет, просеет, проплачет. И выплывет. У нее же отец капитан.

Кадр четырнадцатый. Роберто Росселлини

Кадр четырнадцатый. А с этого момента в нашем кино начинается эпоха неореализма. Что было до этого? Затрудняюсь ответить. Одно можно утверждать смело – кино скоро кончится.  Или кино, или режиссер.

Завтра сорок дней. Целых сорок дней прошло с того дня, как деда не стало. Как она прожила их? Если бы могла вспомнить… Событий, дел, перемен – тьма. Но не задерживаются в памяти, быстро исчезают. Освобождая место новым.

Когда  Тура думала, выходя из здания банка, что сильнее ее удивить невозможно – она ошибалась. Не прошло и двух недель, как ее снова настигло прошлое. Неожиданно ворвалось в ее жизнь – сначала телефонным звонком.

- Тура Павловна Дурова?

- Да, это я.

Телефон по-прежнему звонит часто. Вот так бы он звонил, когда дед был жив. Но когда его не стало – всем он стал нужен. Или память о нем. Или информация. Или какие-то бюрократические вопросы. Как и сейчас. Голос в трубке официальный, хотя какие-то странные интонации проскальзывают.

- Вас беспокоят из консульства Норвегии.

Пять простых слов, но, осознанные, они заставили ее сначала похолодеть, а потом обжечься внутренним жаром.

Норвегия. Норвегия. Норвегия!

И деда уже нет в живых. Единственный, кто тогда спас, вытащил, встал на ее защиту. Кому оказалась небезразлична ее судьба. А теперь его нет, и кто ее спасет?!

Детский, казалось, давно позабытый страх, вырвался откуда-то из внутренних тайников души. И, спрессованный, сжатый, запрятанный там долгие годы, вдруг расширился, разбух, затмил собой все – разум, логику, здравый смысл.

Ее заберут. Придут, заберут, увезут в Норвегию, в холод и одиночество. В приют в Вадсё. Она не слышала, что ей говорят. Перестала понимать, а когда голос в трубке стал что-то настойчиво спрашивать – швырнула трубку на рычаг. Нет, нет, не-е-ет, она им не позволит. Она им не дастся! Дверь не откроет. Сбежит. Спрячется!

Туре потребовалось пять минут, чтобы погасить эту паническую атаку.  Помог совет деда: «Убегай от стресса. Лучшее средство от паники - ноги». И ходила взад-вперед по длинному коридору – десять метров от входной двери до двери ванной и обратно. Под неумолкающий трезвон телефона.

Вменяемость возвращалась вместе с вопросами, которые Тура себе задавала, и сама же на них отвечала.

Ее фамилия Рённинген? – Нет.

В ее свидетельстве о рождении указан отец? – Нет.

О ее родственных связях с Ларсом Рённингеном кто-то знает? – Нет. Ну, кроме Елены. Тут Туре сделалось снова нехорошо, но она себя за шкирку вернула на стезю логики и продолжила задавать вопросы.

У нее норвежское гражданство? – Нет.

Кому известно, что она родилась в Норвегии. – Никому. Кроме… Так, про Елену не вспоминать.

Когда телефон зазвонил раз, наверное, в десятый, Тура взяла трубку. Вслушивалась, напряженно хмуря брови. Но там произнесли слова, которые снова выбили почву под ногами.

Тура нащупала сзади кресло и осторожно в него опустилась.  Она не ослышалась? Преподобный?! Покойный?!

14.2

*

В консульство она попала только через два дня. Два дня она работала и думала над той частью информации, что ей сообщили по телефону. И все же оказалась не готовой спустя два дня выслушать полную версию событий жизни преподобного Ларса Рённингена, ныне покойного.

К вере ее отец  - впрочем, об их родстве, как с облегчением осознала Тура, сотруднику консульства известно не было – обратился, судя по датам, спустя год после того, как Туру вывезли из Норвегии. Переехал жить в Вадсё, на собственные сбережения открыл там христианскую миссию и всю оставшуюся жизнь посвятил ей. Тура пыталась сосредоточиться, чтобы хоть как-то осознать информацию, что ей сообщали – какие-то данные о деятельности миссии, о количестве прихожан, цифры финансового отчета, квадратные метры здания и еще куча всего. Только вот зачем ей все это? А в голове все никак не могла сложиться картина: ее отец  - и религия? То малое, что Тура о нем помнила, в этот образ не попадало никак. Преподобный Ларс Рённинген, кто бы мог подумать…

А преподобный Ларс Рённинген оставил ей миссию. Само здание и все, что с ним связано – имущество, деятельность и…

- Это что, я теперь возглавляю христианскую миссию?!

- Нет, конечно! – флегматичный с виду норвежец даже руками всплеснул. – Сейчас миссию возглавляет один из сотрудников. Но вы можете назначить любого другого. Или возглавить сами.

Тура не сдержалась  - резко отодвинулась на стуле назад. Скрипнули ножки по плитке.

- Не хочу! Не хочу иметь ничего общего с этим… этим делом! Я могу отказаться от наследства?

- Можете, - сотрудник консульства выглядел несколько удивленным. – Но мой вам совет, если позволите… Не спешите. Можно оформить документ на управление миссией. На полгода или год. Чтобы они существовали на законных основаниях. У вас появится время подумать. Если по истечении этого периода вам  это будет по-прежнему неинтересно, вы всегда сможете просто продать имущество – дом довольно большой. Возможно, представители миссии захотят его у вас выкупить. Или… - он пожал плечами. Но картина стала для Туры более-менее ясной. Она снова придвинулась к столу.

 - Давайте оформим доверенность. Или как там это у вас называется.

*

- Поздравляю! – тяжелая рука хлопнула по влажной на спине майке аккурат между лопаток. – Влился в коллектив удачно.

- Спасибо, - Степан обернулся и ответил на рукопожатие диагонального национальной сборной. – Вы сегодня заколачивали как сумасшедшие с Олегом.

- А чего бы не заколачивать, если тылы прикрыты, - пожал здоровенными плечами капитан. А потом крепко обнял Степу. – Добро пожаловать в команду, Кос. Ты тут на своем месте.

*

Тура пила чай. Сервировано было чаепитие в гостиной, на привычном месте и привычным образом. И деду прибор поставлен, его любимая чайная пара. И газета свежая каждое утро кладется на стол. Ну если подписка оформлена, а почтальон все равно приносит? Правда, паркет в спальне и кабинете покрывается пылью – пока сил не набралась начать там уборку. Силы не прибывают. Наоборот, убывают. Казалось бы, хлопот и забот теперь в разы меньше, работа – даже с учетом длинной дороги – на порядок комфортнее прежде всего в психологическом плане. Но Тура чувствует себя куском мороженного в кофе глясе. Кому-то вкусно будет это выпить, а она кончается. Вещи висят мешком, кожа стала совсем прозрачной. «Тура, твоя кожа вообще загорает?» - спросила ее одна из новых коллег. «Да. В погребе». Посмеялись, шутку оценили. А ей вот не до шуток.

14.3

Вкуса чая не чувствуется. Чувствуется только, что горячий. Но не согревает. Она живете в погребе. Или в склепе. И покойники чередой. Дед. Отец. Пусть он был ей плохим отцом. Наверное, плохим, хотя Тура сама вообще никак не могла его оценить. Но другого у нее не было. И теперь и такого не стало. Человек, который дал ей жизнь, умер полтора месяца назад. Инсульт, паралич и спустя два дня комы – смерть. И, получается, в день своей кончины приснился ей.

Стукнула дверь, и Тура подняла голову. Опершись ладонью о косяк, в дверном проеме стояла Елена.

- Разрешите войти? – голос ее звучал издевательски и визгливо.

- Входи, присаживайся, - Тура протянула руку и сняла с буфета чашку. – Разговор есть.

Елена сразу как-то растеряла свою язвительность, и с хмурым выражением лица устроилась за столом. На налитый чай кивнула, взяла из вазочки сушку и принялась деловито хрустеть. И лишь после того, как схрустела две, поинтересовалась.

- Что, передумала вести себя как последняя неблагодарная дрянь? Правильно. Мы все-таки одна семья, никого больше не осталось – ты да я.

- Это верно, - задумчиво кивнула Тура, машинально пододвигая к матери ближе корзинку с сушками. – Никого. Ларс умер.