Страница 3 из 3
Глава 2. Оксана. По ту сторону кровати.
В светских беседах за посольским столом я практически не участвовала - напряжённо прикидывала так и эдак. И всё-таки решила не связываться. И не только из-за опасной близости Завельского к сыну - в конце концов, Валентину это могло быть небезвыгодно. Самому Завельскому я чистосердечно сказала после ужина:
- В жёны такому нечистоплотному консулу я не гожусь. Ищи себе другую дуру. Я была по одну сторону твоей кровати - ничего не подозревающей наивной любовницей, застуканной женой; а теперь мне предлагается иная роль с тем же напарничком - но по ту сторону койки, то есть роль умудрённой опытом застукивающей супруги? Жаждешь унизить меня со всех сторон? Не выйдет.
- Я сейчас нахожусь не в том статусе, чтобы резвиться. И не пойду на компрометирующие меня шаги, которые могут способствовать моей дисквалификации. Да даже безотносительно моего статуса: я в целом пересмотрел свои взгляды, - угрюмо ответил Завельский.
- Какой позор всё то, через что ты меня протащил. А теперь я должна помочь тебе занять желаемую должность и способствовать твоему продвижению в карьере? А как ты поступил с Дарьей - да ты хоть немного её любил?
- Да. В юности, на заре отношений, - вспомнил он. - Жениться женился, как-то автоматически, а в голове не снял галочку "нахожусь в поиске", - я бы это так обозначил.
Казалось, он говорит искренне - излагает неприглядную правду, которой даже стыдится; но нынешняя я не доверяла ни ему, ни собственным чувствам - поэтому тоже честно сказала:
- Эта пошлая ситуация, в которую ты меня поместил шесть лет назад, вообще не вписывается в мою историю. Больше не желаю подставляться и участвовать в чём-либо подобном. Проживём мы как-нибудь без детского сада и твоих консульских подачек. Ни за что не поверю, что болезнь основательно перекроила тебе мозги.
- Болезнь - нет. Перекроила ты, - вдруг сказал Завельский. - Я не раз вспоминал и твою искренность, и доверие, которое ты мне оказала. Но - да, был женат. А потом долгая болезнь, развод... и беспокоить тебя после всего казалось уже не к месту.
- Враньё, - возмутилась я. - Если бы действительно хотел - нашёл бы возможность связаться. Уж преодолел бы как-нибудь собственную трусость. Ты всегда умел наврать с три короба, чтобы добиться желаемого результата. Вот уж подлинно дипломатический навык - и он у тебя отлично развит. Как и подвешенный язык. Мне жаль, что я свои первые чувства потратила на такого человека, как ты. Но второй раз я в эту кучу дерьма наступать не собираюсь.
- Я другой теперь, - сказал мне в спину Завельский, когда я уже выходила из посольства. Вашингтон - это не Лос-Анджелес; да и в Лос-Анджелесе в январе частенько температура не поднимается выше тринадцати градусов по Цельсию, а уж в столице-то и вовсе около нуля. Но пытаясь задержать меня, Артемий вышел на улицу в рубашке и пиджаке; я сказала ему, не оборачиваясь:
- Я тоже теперь другая. Второй раз запудрить себе мозги не позволю. И не стой на улице - а то опять заболеешь и доиграешься до менингитного осложнения. Второй раз твоя слабая голова этого не переживёт.
Рано утром на следующий день нам предстоял шестичасовой перелёт обратно в Южную Калифорнию; всю дорогу Таня донимала меня: что за дела такие у меня с Завельским?
- Этот дипломат... такой эффектный мужик! Я заметила: весь ужин на тебя поглядывал, после расстаться не мог, всё ходил за тобой хвостом, до самой двери проводил... Телефончик-то не просил оставить?
- Да он по делу, - сморщилась я. - Есть общие знакомые в России. Мы с ним общались, когда я ещё в аспирантуре училась.
- Хорош! - продолжала восхищаться Татьяна. - И долго ты собираешься с ребёнком одна валандаться?
Я пожала плечами: Валентин - единственное, что оправдывает в моих глазах то унизительное приключение в поездке с Завельским и весь кошмар с разрывом с семьёй и переездом в США, который последовал вскоре после родов. Защищать диссертацию мне пришлось уже в Штатах, с маленьким ребёнком на руках; семья меня никак не поддержала, помог только старый добрый фонд, спонсировавший мои исследования, а также ставка преподавателя русского языка и литературы, которую мне по рекомендации фонда предложили в колледже Санта-Моники. Родители явно не рассчитывали ни на то, что дочь станет матерью-одиночкой, ни на то, что уедет ни с чем в никуда. Такая дочь-неудачница им оказалась не нужна, им требовался успешный проект, которым можно было бы похвастаться, - а не сообщать, стыдливо пряча глаза, что дочь родила неизвестно от кого; и они решительно оборвали со мной всякие контакты. "Ты теперь - отрезанный ломоть", - сказал отец, а мать лишь поддакнула. Ну, что же. Зато у меня есть Валентин. Мне повезло подружиться с русской коллегой - Татьяной, у которой были двое детей примерно Валькиного возраста, и сына можно было иногда подкидывать их няне с доплатой.
Валентин - парень независимый, склонный к автономному мышлению. К нынешнему январскому утреннику в русскоязычном детском саду велели выучить какой-нибудь стишок о зиме и поведать о чувствах, которые вызывает этот стих. Валентин окинул свои детские книги на обоих языках критическим взором билингва и изрёк:
- Я сам выберу.
Когда он говорит "я сам" - спорить бесполезно. Я видела, как два дня он листал сборники стихов, которые я по его просьбе принесла из факультетской библиотеки, - но так ни на чём и не остановился; я начала беспокоиться, потому что ему ничего не стоило из одного упрямства отказаться выступать на утреннике - терпеть не может учить и потом на публику декламировать стихи. Однако в конце концов он воскликнул:
- Нашёл!
И принялся учить с непривычным для него рвением. Мне бы насторожиться - но я была слишком занята: начало года, новый семестр... Тем более что энтузиазм сына не распространялся на меня: он дал понять, что стихотворение прочтёт на утреннике, а дома со мной поделиться "стесняется". Матери стесняется, а в детском саду при толпе родителей и детей - пожалуйста. Обалдеть.
Уже было слишком поздно, когда со сцены я услышала стих Бродского, который сын исполнил медленно и основательно, словно взвешивая каждое слово:
Вещи и люди нас окружают. И те, и эти терзают глаз. Лучше жить в темноте.
Я сижу на скамье в парке, глядя вослед проходящей семье. Мне опротивел свет.
Это январь. Зима, согласно календарю. Когда опротивеет тьма - тогда я заговорю.
В устах пятилетнего это звучало пугающе. Выделив интонацией последние две строчки и внушительно помолчав, Валентин, Вэлентайн или, как его звали американские друзья, просто Вэл с важностью пояснил:
- Это стих о дяденьке. Он в январе сидит в парке и завидует какой-то семье. Наверное, новый год встретил один под ёлкой. Ему всё надоело, вот и не хочет читать стихи. Он потом поговорит. Мне тоже наш утренник уже надоел, и стихи я читать больше не буду. Продолжение можете сами в интернете посмотреть.
Сопровождаемый вялыми аплодисментами, сын спустился со сцены с явным облегчением и чувством выполненного долга; на лице было торжествующее выражение.
- Я сделал, как сказали. Объяснил всем, о чём стих, - предваряя мои комментарии, сообщил он. И добавил:
- Теперь уже мы можем поехать гулять?
Сын постоянно просится в Касл Парк в Шерман Оукс; покидая его неохотно, он всё время восклицает с досадой:
- Вот если бы здесь поселиться!
- Сынок, а как же Санта-Моника? Пасадина, Вествуд? Голливуд, Беверли Хиллз, Даунтаун? Такие роскошные районы и пригороды...
- Нет, хочу в Шерман Оукс, хочу жить в Шерман Оукс! - заявлял Вэл; это название района он произносил по-американски - "Шёрман Оукс", с призвуком "Ё". - Валю хочу! И кошку! Все кошки мира - мои!
Конец ознакомительного фрагмента.
Полная версия книги есть на сайте ЛитНет.