Страница 36 из 48
— Не то слово «обидно», — печально сказал Шишков. — Страшно! Больно! Царева Сашу забыть не могу. Заменил раненого Гомонкова сегодня утром, а через час сам был тяжело ранен. Умер на поле боя… Нет, сейчас уйти в тыл, в госпиталь, для меня просто позор.
— Ну полно, Даниил Кузьмич, это я так, к слову… Комдив облегченно вздохнул, но вдруг насторожился: со стороны типографии донеслись все усиливающиеся мощные разрывы, треск автоматных и пулеметных очередей. Полковник кинулся к телефону, и через несколько секунд, подтянувшись, словно рана его уже не тяготила, доложил:
— Товарищ генерал! Полк Смыкова ворвался в здание типографии!
Вечерело. Над корпусами государственной типографии, над перекрестком Альт-Якобштрассе и Орланиенштрассе еще висели густые клубы дыма и бурой кирпичной пыли, но бой уже затих. Оборудованный гитлеровцами в стенах типографии опорный пункт пал под ударами 990-го и 986-го полков 230-й дивизии.
Полк Алексея Ивановича Смыкова, вышедший после штурма на Командантенштрассе, воспользовавшись передышкой, расположился на обед. Майор Железный направился к кухням второго батальона и поинтересовался у поваров: много ли осталось супа, хлеба и каши.
— Как не остаться, — ответили ему, — если варишь на двести пятьдесят человек, а обедать приходят двести.
Железный нахмурился. Он-то хорошо знал, почему в котлах осталось пятьдесят порций — обед тех, кого отправили в госпиталь. И тех, кто никогда уже не будет обедать…
— А вы, товарищ майор, никак, немцам хотели остаток отдать?
— А что? Тут в подвале их человек восемьдесят. Женщины, старики, дети…
— Да я его лучше на землю выплесну, чем фашистов кормить! — со злостью выкрикнул повар.
Комбат понимал бойцов. Он сам пронес через Украину, Польшу и Германию священное чувство мести и ненависти. Но после боя за типографию майор заглянул в подвал соседнего дома и увидел картину, которая поколебала его ненависть. Изможденные дети, старики, женщины сбились в угол, глядя на советского офицера ввалившимися, полными страха глазами. Люди были истощены до предела. Многие не могли даже стоять.
— Как в концлагере, — тяжело вздохнул Железный. Обитатели подвала поняли только слово «концлагерь». Со стонами вся эта масса несчастных людей двинулась к выходу из подвала.
— Куда вы? — остановил их майор.
Старик-немец в измазанном мелом пиджаке, подбирая русские слова, ответил:
— Герр офицер сказаль нах концлагер…
Железный понял: люди решили, что их отправляют в концлагерь.
— Какой к черту концлагерь! Вас в больницу надо.
Немцы испуганно смотрели, не понимая, чего хочет от них этот громадный русский офицер. Было ясно, что он сердится. Майор выкрикнул одно из немногих известных ему немецких слов:
— Цурюк!
Те попятились, а Железный торопливо покинул подвал.
Тогда и возникла у него мысль накормить этих изголодавшихся людей из солдатского котла. Но как объяснить это повару?
— Пошли со мной, — сказал ему комбат и добавил, обращаясь к своему ординарцу Прохорову: — А ты, Митя, сбегай за переводчиком.
В подвале, пристально всматриваясь в слабо освещенные худые лица, повар тихо спросил:
— Это что же, товарищ майор, заключенные ихние?
— Нет, просто жители. Изголодались… Поглядел? Теперь иди, вываливай на землю суп да кашу.
— Так ведь детишки тут, товарищ майор.
— Ну и что? Это же немцы…
— А немцы — не люди?
— То-то брат! Немцы, они тоже разные бывают, — и вдруг добавил совсем иным тоном: — Ох, и добренькие мы, черт бы нас побрал!
В сопровождении Прохорова появился переводчик. Уяснив суть дела, он бросил обитателям подвала несколько коротких фраз, суть которых сводилась к тому, что советское командование предлагает им солдатский обед.
— Да скажите им, капитан, — скрипнув зубами, добавил переводчику Железный. — Им дадут порции тех, кто погиб сегодня у этой вот стены…
Вскоре у полевых кухонь выстроилась длинная очередь. Долговязый пастор что-то торжественно сказал стоявшей впереди женщине.
— Что он говорит? — спросил у переводчика подошедший капитан Шевченко.
— Говорит, что этот обед надо принимать как святые дары, что…
Грохот разорвавшегося фаустпатрона заглушил последние слова переводчика.
Шевченко покачнулся и тяжело упал — ему оторвало правую руку. Рядом медленно оседала на землю женщина. Обезумевшим взглядом смотрел пастор на брызги крови, окропившие солдатский хлеб, который он держал в руках.
— Кто стрелял?! — не своим голосом крикнул Железный.
— Эсэсовпы с крыши, — доложил вынырнувший из темноты Прохоров.
Битва за Берлин близилась к концу.
После разговора с Шишковым я с особой остротой почувствовал великую душевную боль за тех, кому не выпал жребий дожить до последнего дня войны.
С глубоким сочувствием вспоминал старшего лейтенанта Ивана Сеничкина, мечтавшего о взятии Берлина, но раненного на Одерском плацдарме и уже не вернувшегося в корпус; капитанов Ивана Гомонкова, Григория Шевченко и прославленного пулеметчика Петра Шуневича: они не дошли до имперской канцелярии несколько сот метров; скорбел о лейтенанте Александре Цареве и рядовом Дмитрии Шконде, которым не довелось дожить до нашей победы. Но горюя о павших, сочувствуя раненым, я не забывал о том, что в моем подчинении находится дивизия генерала Николая Захаровича Галая, люди которой не дошли несколько кварталов до имперской канцелярии.
Начальник политотдела дивизии полковник Федор Иванович Дюжилов, явившийся в штаб корпуса по каким-то своим делам, неожиданно завел со мной разговор об удрученном моральном состоянии личного состава соединения.
— Люди, товарищ генерал, в глаза не смотрят, ходят мрачные. Спрашиваю: не обидел ли кто? Указывают на вас, Иван Павлович. И, откровенно говоря, я их понимаю. Ведь от самой Астрахани шли с надеждой добраться до берлоги Гитлера! А теперь?
И я решил ввести в бой 248-ю дивизию. Мною руководили не оперативные, а скорее политические соображения. Я понял, что допущу серьезную ошибку, если позволю себе, чтобы люди, прошедшие от Волги до центра Берлина, не приняли непосредственного участия в операциях по уничтожению последнего оплота фашизма. И я сообщил о своем решении Дюжилову. Полковник радостно засмеялся и тут же исчез, крикнув:
— Лечу в дивизию! На крыльях! Спасибо, товарищ комкор!
Вечером 29 апреля в центре боевых порядков корпуса 248-я дивизия вступила в бой. Ее 905-й полк, следуя по Орланиенштрассе, вышел к площади, образованной при слиянии Линден- и Елусамерштрассе, где высилось прочное кирпичное здание кирхи.
За толстыми стенами кирхи нашли надежное укрытие вооруженные до зубов эсэсовцы. Попытка выбить их со стороны Орланиенштрассе успехом не увенчалась. Скрытые за стенами пулеметы давали фашистам возможность отражать все атаки 905-го полка, нанося нам ощутимый урон. И командир полка подполковник Филатов сказал своему начальнику штаба подполковнику Коцарю:
— В лоб или с флангов мы их не возьмем, Кирилл Михайлович. Надо брать с тыла.
— Замысел хорош, Дмитрий Терентьевич, — согласился Коцарь. — Но как его осуществить?.. Пробиться по Юнкерштрассе на север, на Кохштрассе? Но там квартал…
— Вот сквозь квартал и надо пробиться! Через крыши, через подвалы. Наконец, делая проломы в стенах домов…
— А кому поручите это дело, товарищ подполковник? — поинтересовался командир первого батальона майор Педченко.
— Тебе и поручим, Анатолий Григорьевич.
— Спасибо за доверие, товарищ подполковник. Разрешите выполнять?
— Подожди, я с тобой пойду, — торопливо проговорил замполит полка подполковник Шлыков и обратился к Филатову: — Не возражаешь, комполка?
— На подвиги рвешься?
— Брось дразнить, Дмитрий. Дело батальону Педченко предстоит серьезное…