Позывные услышаны

Сильва молчала, но глаза ее вспыхивали.

— Мы получили твое письмо, — продолжала Галич. — Что же тебе не нравится в наших передачах? — и подзадорила девочку: — Говори, не бойся.

Сильва очень серьезно пояснила:

— А я и не боюсь, — наклонила голову, посмотрела исподлобья. — Меня мама учит не бояться. Вы рассказов для нас мало наговариваете. Стихи ваши не для нас, а рассказов мало.

— Почему не для вас? — Галич даже растерялась. — А для кого же?

Сильва ковыряла ботинком землю, раскраснелась, наконец неохотно сказала:

— А я знаю — для кого? Вот у вас читали: «Сдай в лом кастрюлей медный ряд, и десять домн заговорят…» А чего они заговорят, если нам никто кастрюли не отдал? Папа сказал: «Ты эти стихи, Сивка, наизусть не учи. Они не для вас. Они для жуликов. Кто кастрюли медные ворует». А я уже заучила. Что теперь делать?

Галич что-то записала к себе в блокнот, наклонилась к девочке и крепко ее поцеловала.

— Умница! Обещаю, что плохих стихов будет меньше, а хороших рассказов — больше.

Дворовая игра шла к концу, восставшие кули побеждали. Сильва со своей подружкой Майей возвращалась домой вместе — они жили на одной лестнице.

— Тебя записали в школу на Красных Зорях? — спросила Майя.

— Ага.

— И меня тоже. У нас будет свой сад. Густой-прегустой.

— И улицу нам разрешат переходить через трамвай и автомобили, — обрадовалась Сильва.

Сальма Ивановна уже распахнула перед дочерью дверь.

— Вот зачем тебе школа!

Сильва вбежала в комнату, удивилась.

— А почему у нас на столе цветы? У кого рождение?

— У нас у обоих, — сказала мать. — Кончили с Иваном Михайловичем институт. Мы уже не студенты. Мы доктора, Сивка.

— Ура! — закричала девочка и запрыгала на одной ноге вокруг стола. — У нас теперь докторская семья. Я к вам приведу больных со всех дворов.

Иван Михайлович помахал в воздухе конвертами.

— Да, мало для тебя сегодня событий, Сивка. Получай еще два. Целых два письма от москвичей.

Девочка очень любила получать письма. «Здравствуй, Сильва! — читала она вслух, а губы то и дело расползались в улыбке, и потому веснушки на лице прыгали. — Я очень рад, что ты такая большая и октябренок. Очень хорошо, что ты стала до некоторой степени оратором… Загадка твоя до того проста, что я, не задумываясь, ответил: „Град“. Пришли мне еще одну загадку. Витя Восков».

— А второе от Женечки! — догадалась она. — Угадала?

— «Здравствуй, дорогая Сильвочка, — писала Женя. — Я очень рада, получив твое письмо. Учусь я в 4-й гр., а Витя в 6-й. Помнишь ли ты ослика, которого я тебе подарила? Крепко целую. Ж. Воскова. Не балуйся».

— А я и не балуюсь, — вздохнула Сильва. — Я готовлюсь к школе.

Сальма Ивановна почему-то тоже вздохнула и вышла во вторую комнату.

Сильва не засыпала, пока Иван Михайлович не подсаживался к ней на краешек кровати с томиком стихов в руке. В тот год его увлечением стал Роберт Бернс. Девочка уже знала, что есть такой край — Шотландия и что в ней жил прекрасный поэт-сказочник.

— Папа, а это не там, где живут лорды? — задумчиво спросила она.

Он добродушно покачал головой.

— Почему только лорды? Там живут смелые и честные люди, и руки у них натружены. Роберт Бернс был из их числа.

Читал он мягко, напевно:

За тех, кто далеко, мы пьем,

За тех, кого нет за столом.

За славного Тэмми,

Любимого всеми,

Что нынче живет под замком.[1]

Сильва вдруг спросила:

— Тэмми под замок спрятали лорды? Те, что миноносцы шлют? Они противные…

Заворочалась, натянула одеяло ближе к носу.

— Я завтра проснусь рано-рано и придумаю вам с мамой подарок. Вы уже теперь больше не будете учиться? Да? Вот смешно… Вы кончили учиться, а я только-только начну.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

ПЕРВЫЙ УЧЕНИК

Владелец мельницы был коротышкой, а Гильда Воскова — сухопарой, тощей, очень высокой. Самошу забавляло, что мельник должен поминутно отбегать в сторону, чтобы увидеть, как мама Гильда укладывает зачиненный мешок на полку, и не сбиться со счета.

— Шестьдесят два, — сказала женщина, уложив последний мешок.

Мельник хмыкнул, достал из кармана ассигнацию.

— Да что вы, Фрол Саввич! — Гильда не взяла деньги. — Чтоб мне икалось, если я не три ночи их штопала. А вы — рубль. Это и по две копейки за мешковину не выходит. Побойтесь бога.

— Боги, госпожа Воскова, — хохотнул коротышка, — тоже живут на наши доходы.

Женщина, разволновавшись, сорвала с головы платок, черные волосы, в которых уже проступало серебро, разметались по плечам.

— Не по уговору, Фрол Саввич… Вы же знаете, я пятерых тащу.

— А вы бы еще дюжину привезли из Жлобина. У нас жлобы ноне за графьями тянутся, а я в ответе должен быть?

Самоша не понял, что хотел сказать мельник, но понял, что мать его обидели. Он бросился к полке, сдернул стопу мешков на пол:

— Мамо, я их назад домой стащу.

Мать благодарно посмотрела на сына.

— Иди, Самоша. И так на урок опоздал… Не детское это дело — пятачки считать.

Но он не трогался с места.

— Ладно, — буркнул мельник. — Получишь по четыре копейки. Только наперед приходи без Самошки.

Мальчик снял картуз, насмешливо поклонился и быстро выскочил из полутемного сарая.

Вот уже три года, как они без отца. Петр Восков, привезенный Самошей в Полтаву, протянул недолго. Мать приехала со всеми детьми на похороны, да здесь и осталась. Дом ушел за долги, а в Полтаве было легче подработать.

Восковы снимали две комнатенки за рынком. Гильда днем нагревала во дворе большой котел, набирала в состоятельных семьях белье для стирки, по ночам штопала мешки. Самоша уводил ребятню на Ворсклу, чтоб не мешали матери, и здесь они строили из песка крепости и мосты. Он пристрастился к дереву, научился мастерить табуреты и полочки и как-то с гордостью принес матери первый заработанный полтинник.

Гильда полтинник взяла, куда-то убежала и вскоре вернулась с новой синей рубашкой.

— Завтра начнешь ходить к учителю, Самоша, и чтоб мои глаза тебя ни на Ворскле, ни во дворе не видели!

Он вспыхнул от радости.

— А где деньги возьмем, мамо?

Он слышал от соседей, что за учение платят.

— Обегала и православные, и греческие школы. Не по карману нам. Один только господин Рубинов — пошли ему бог здоровья — сказал, что в «Талмуд-торэ» освобождается бесплатное место, и он тебя возьмет.

Этой школы, а главное — учителя Рубинова, боялась вся полтавская ребятня. Говорили, что Рубинов крут на руку.

Самоша хорошо запомнил их первую встречу. Рубинов спросил, знает ли новичок буквы, и, не дождавшись ответа, положил перед ним табличку с крупно выведенными заповедями, велел к концу урока выучить наизусть. Три фразы Самоша выговорил, на четвертой примолк.

— «Если ты много сделал, — подсказал Рубинов, — то тебе награда будет большая, ибо хозяин, на которого ты работаешь, добросовестный в платеже».

— Учитель, — жалобно сказал Самоша, — что вы, хозяев не знаете. Жулики они все! И мельник жулик, и…

Он не успел договорить. Рубинов, ступая, как кошка, мягко подошел к новичку, схватил его за курчавую прядь и трижды стукнул лбом о парту.

— За недоверие к господу, — приговаривал он, — за напрасные муки бедной мамаши твоей, за неуважение к учителю твоему. Итак: «Если ты много сделал…»

— Учитель, — сказал Самоша. — Батечка Петруша не велел мне болтать, чему сам не веришь.

Сказал — и чуть не остался без уха.

Потом они притерпелись друг к другу. У Самоши была превосходная память, и он за урок выучивал то, что другим удавалось за два. Рубинов даже назвал как-то Воскова первым учеником по способностям и упрямству. Правда, он не скупился на затрещины, когда находил под толстой молитвенной книгой в кожаном переплете сказки про Соловья-разбойника или Хитрого Лиса.