Ненаписанное письмо

На острове я почти ничего не тратил. Только обратная дорога подъела мои накопления. Тем не менее, я вернулся не с пустыми руками. Я собирался потратить часть привезенных денег на предмет, который ты, возможно, ждала больше остальных.

Мы с Чакки остановились у мокрой от дождя и снега прозрачной витрины. Чакки поежился, присаживаясь у моих ног. Затем, заметив, что я куда-то пристально смотрю, тоже решил полюбопытничать. Он поставил передние лапы на низкий подоконник и вынул язык. Ему приглянулись маленькие огоньки, рассыпанные по периметру стекла. Чакки попытался дотронуться до них лапой, но его не пустило стекло.

— Аф! — рассерженно прокомментировал он.

— Нас сюда не впустят вдвоем, — с сожалением ответил я. — Может, прогуляемся до зоомагазина и купим тебе что-то вроде куртки, чтобы ты не замерз?

— Аф! — сказал Чакки и вновь ударил по стеклу.

В размытом ореоле капель на черных пьедесталах сверкали ювелирные украшения.

Я смотрел на кольцо в бархатной коробочке. Ценников не было, но я почему-то не сомневался, что влетит такая причуда в солидную сумму. Я, конечно, плохо разбирался в драгоценностях, и все же полагал, что из-за стекла мне подмигивают настоящие бриллианты. У них был особенный блеск — надменный и лучистый, как взгляды женщин, которые привыкли ими обладать.

У тебя, Марта, был совсем иной взгляд. Я помнил в нем опаску, нежность, робость, любопытство, хитрецу. Он менялся в зависимости от обстановки и настроения, но никогда не угасал. Кроме того дня, когда мы виделись в последний раз.

Тогда глаза твои были мутными как кусок несвежего сала. В тот день все было мутным и вязким — все вещества, запахи, слова и мысли погрузились в жировую однородную вату, совершенно глухую к прошлому и будущему. Теперь я понял, чем на самом деле являлась эта вата.

Это была обида, которая забилась в каждую пору тел и предметов, утяжелив все в разы. Сам того не понимая, я носил эту обиду в себе все время, вплоть до сегодняшнего дня. Ее немного вымыло соленой морской водой, чуть присушило солнце, поистрепало время, но обида не исчезла до конца. Она все еще зудела у меня меж лопаток будто воспаленный чирей, вскрыть который самостоятельно я не в силах, но просто так он не лопнет, не обнажит свой желто-зеленый гной, освободив меня от скованности. Я пытался и так, и эдак, но все никак не мог извернуться, достать болячку. Я шел за помощью к другим женщинам, лечился марихуаной, вином и медитациями. Я даже проникся буддизмом, чтобы очиститься и поговорить наконец с богом, который может излечить самого безнадежного больного. Но сейчас я уже знал наверняка, какому богу поклонялся все это время. Тому самому, что наградил меня этой заразой. Потому Будда оказался бессилен мне полностью помочь. Он просто хранил меня, гладил по голове куркуминными ладонями Пенни, кинул мне под колеса одинокого, как я сам, щенка и заставлял часами слушать регги в исполнении Сэма и Боба Марли.

Я нащупал через пальто и шарф подвеску с ликом Учителя и мысленно задал вопрос, как мне поступить. Я вспомнил слова Башо, который всеми силами отговаривал идти к тебе, Марта. Он не верил, что любовь и прощение могут сотворить чудо. Он-то со своим чирьем сжился как со старым приятелем, с которым можно до конца дней пить пиво и поносить женщин, пялясь в телевизор на полусгнившей тахте. Моментами Себастьян в действительности бывал счастлив своей холостяцкой свободе. Счастлив не так как некогда Крис, у которого за мускулистой спиной только воздушные мили и бирюзовый бриз покоренных волн. Башо был счастлив мученически в те периоды, когда память не измывалась над ним портретами Анны и дочерей. Я хорошо понимал эту радость, потому что испытал ее на себе в свои лучшие дни на острове.

И я всегда мог вернуться к ее поиску, хоть сейчас, хоть после того, как ты прогонишь меня, Марта. Но я не знал, что будет наиболее безболезненным — явиться как есть, практически таким, как уходил — тихо, с двумя чемоданами. Или прийти, вооружившись Чаком и кольцом, маршируя под звучание оркестра моего сердца, которое ревет на полную громкость — «Я так больше не могу!».

— Аф! — выдал Чакки.

— Ты бы точно молчать не стал, — сказал я ему.

— Аф! — Чак раскидал в воздухе свои громадные уши и завертел мордой.

— Пойдем домой. Ты уже замерз.

— Аф! — Чак снова мазанул по витрине.

— Нет, Чакки, сейчас — точно не лучший момент. Нас сейчас наругают, что ты все стекло излапал. Не хватало еще поругаться с продавцом. Может, я потом сюда вернусь, но уже без тебя. Пошли.

Я дернул за поводок, и мы побрели к апартаментам. Не дойдя до нужной улицы, я все-таки повернул к магазину с зоотоварами. Там консультант, немало помучавшись, смог подобрать для Чака подходящую куртку из непромокающего материала. Я расплатился на кассе, забрал покупку и пса.

Уже дома, в свете и тепле, я вымыл Чака и еще раз примерил ему обновку. Куртка была впору. Правда лапы все равно торчали больше, чем наполовину, а Чакки глядел на происходящее с недоумением. Он все порывался укусить ткань. Я нацепил ему намордник и заставил походить в таком виде по квартире. Через полчаса он вроде успокоился и заснул. А я сидел за столом и водил ручкой по бумаге.

Я писал, писал, писал. Я уже несколько дней не притрагивался к этому письму и чувствовал острую необходимость вернуться к моим запискам, чтобы не упускать деталей происходившего.

Пока в записях моих еще кружил многоцветием красок покинутый остров, в настоящем я думал о том, смогу ли вспомнить номер телефона, по которому не звонил слишком долго. Моя память всегда лучше запоминала цифры, но теперь я будто бы в самом деле забыл кое-что важное.

Я и не заметил, как стал выводить на листке цифры твоего номера.

24 17 53…

Нет.

24 16 53…

Нет.

24 16 54…

Одну за одной я перебирал комбинации до тех пор, пока они не дошли до края листа. Я перевернул его.

24 16 50…

Нет.

24…

Я остановился. Сначала 24 — точно. Потом 16 — точно. Затем — провал. Я не помнил две последние цифры. Там была пятерка. Вначале или в конце?

Я начал перебирать все двузначные комбинации с участием пятерки: 05, 15, 25, 35… Но через какое время понял, что так окончательно запутаюсь.

Я не хотел звонить Башо и спрашивать у него. Не потому что он не ответит, а потому что прежде, чем продиктовать нужный телефон, он не упустит возможности еще немного помучить меня своими глубинными знаниями жизни.

Я раздел Чака, разделся сам, лег в кровать.

Что теперь?

Смотреть в потолок и ждать сна? Попытаться еще раз вспомнить недостающие цифры номера?

Мне пришла в голову мысль, что я бы мог попытаться звонить наугад. Если промахнусь — скажу, что не туда попал, извинюсь и продолжу поиски. Но что если ты, Марта, все-таки съехала в той квартиры совсем недавно? Или теперь живешь не одна, и трубку подымет твоя подруга или — еще хуже?..

— Добрый вечер. Могу я услышать пани Марту?

— Марту? — мужской голос. — Здесь нет Марты.

— Простите. Я ошибся номером. Спокойной ночи.

Я вернул телефон на станцию. Сердце, резко забившееся от волнения, постепенно приходило в норму.

Это был уже пятый промах. Звонить дальше было бы бестактностью. Уже слишком поздно. Даже если я дозвонюсь по верному номеру, ты можешь уже спать. И вряд ли обрадуешься такому звонку…

— Добрый вечер. Могу я услышать пани Марту?

— Марту? — молчание. — А кто ее спрашивает?

— Я… Это… ее друг из техникума.

— Марта не училась в техникуме, она училась в лицее, — ответил неприятный женский голос, и у меня тотчас похолодели руки.

— В университете. Я хотел сказать, в университете.

— В университете она не доучилась.

— Я знаю.

— Что вам нужно?

— Мне нужно услышать Марту, пани, — коротко ответил я, внутренне замирая после каждого слова.

Женщина долго сопела. Наверное, она пыталась припомнить мой голос, но слишком редко слышала его, чтобы быть уверенной наверняка. А вот я ее узнал. Это была твоя матушка, Марта, которая по умолчанию ненавидела всех мужчин, но меня, возможно, больше всех остальных. И даже хорошо, что ей не удалось быстро раскусить звонившего, иначе бы разговор не продлился так долго.