Страница 60 из 112
Начальник штаба потянулся к лампе, подкрутил, чтобы не шипела.
— Ясно куда, — произнес он нехотя, — поближе к столице. «Тайная Армия» намеревается вступить в Брюссель вместе с союзными войсками. Пьерло считает, что от этого зависит, кто станет у власти в послевоенной Бельгии.
Щербак с удивлением посмотрел на Балю:
— Вы... вы это серьезно?
Начштаба прилег на топчан, заложив под голову тяжелые руки.
— Так признавался мне когда-то в минуты откровенности сам капитан Гро. Очевидно, это и есть тот самый ре‑ша‑ющий момент.
— Ну и дела! — присвистнул Щербак. — Воистину: как молотить, так живот болит, а как есть, то где моя большая ложка.
— Вот поэтому и разошлись наши дорожки с уважаемым капитаном Гро, — сказал Балю. — Помните, вы меня спрашивали?..
5
На небе угасали последние звезды. Антон дернул за шнурок звонка и прислушался. За дверью было тихо. Только сейчас он вспомнил, что для связи выделены вторник и пятница, а сегодня — четверг. Значит, Люн никого не ждет и, возможно, куда-нибудь уехал по своим коммерческим делам.
Антон как-то упускал из виду, что эта лавка не только тайное прибежище. Она приносит хозяину немало хлопот. Особенно теперь, когда мадам Николь лежит в одной из льежских клиник с тяжелым заболеванием почек, по крайней мере так было сообщено всем, кто привык видеть ее за прилавком. На самом же деле вот уже несколько недель Николь вместе с Франсуазой ухаживает за ранеными в мишустинском лазарете.
К счастью, Люн был дома. И первое, что он сделал, — сурово отчитал Щербака.
Антон знал: его появление здесь не обрадует хозяина, поэтому безропотно выслушал все упреки.
— Крой мудрой латынью, Филипп, — посоветовал он. — И улыбайся. Я буду думать, что ты говоришь мне комплименты.
Люн был вдвое старше Щербака, но так уж сложилось — они давно были на «ты», с того самого дня, когда вместе несли гроб, в котором лежал Василек.
— Что ж, этого следовало ожидать, — сказал Люн, выслушав взволнованный рассказ Антона. — Пьерло боится вернуться экс-премьером. Я не думаю, чтобы ЦК не был проинформирован. Во всяком случае, когда я доложил о твоих переговорах с капитаном Гро, Диспи не очень удивился. — Он помолчал. — Кажется, затевается крупная игра за спиной бельгийского народа. Придется мне ехать в Брюссель, притом немедленно.
Заговорили о Николь. Люн сказал: когда прощались, она была близка к истерике.
— Должно быть, правда, что у женщин чувства порой берут верх над рассудком, — смущенно пробормотал он. — Мы никогда не расставались. Лишь однажды, когда я поехал в Испанию. Но она и там меня отыскала. Это была какая-то фантасмагория: клочок неба между скал, крутая тропинка, а на ней — Николь...
В сумерках не было видно лица Люна, волнение выдавал голос.
Возможно, в том, что Антон повел себя дальше как мальчишка, виноват был этот разговор.
Следующей ночью он пошел на станцию Пульсойер.
Это было полным безрассудством — лезть на рожон ради того, чтобы заглянуть в пустой дом Гарбо. От Дезаре он знал, что старик Рошар забрал Эжени и ее малышей к себе на ферму. И все же пошел. Его словно вело предчувствие, одно из тех, которые не поддаются объяснению.
Эжени приехала в Пульсойер утренним поездом. На один день. Неимоверно, но они встретились.
— Вчера тебя не было еще, а завтра не было бы уже. Стоит ли удивляться, что я пришел именно сегодня?
Видимо, от неожиданной радости вид у Антона был несколько глуповат, потому что Эжени посмотрела на него широко расставленными глазами с улыбкой.
Он не видел ее год.
И тогда точно так же за окнами шумел ветер, а в доме пахло липовым цветом. Она кормила его, раненного, с ложки, и он боялся встретиться с нею взглядом. Все помнил: крохотные дырочки в прозрачных мочках ушей, черепаховый гребень в тугом узле волос, тапочки, одетые на босую ногу, и трогательную беззащитность в глазах.
Неужели пролетел год? Сколько раз разговаривал он ней за это время? С ней, но без нее. Тогда он был смелым, вел бесконечный диалог сам с собой. Он признавался в любви и пытался отгадать ее ответ, строил планы на будущее, ее и свое, и в эту бессловесную, выдуманную им игру мысленно вовлекал даже мать. Сама того не ведая, мать была его союзницей и главным судьей им обоим.
Куда же подевалась та смелость теперь, когда они наконец-то встретились? Нет, он не молчал и она не молчала. Но о чем говорили?.. А время шло, июльские ночи короткие, и где-то на берегу реки ждал Ваня Шульга, его адъютант.
— Я должен идти, — сказал Антон.
— Так скоро? — спросила она.
И этого было достаточно, чтобы он все понял.
— Женя!
Антон с жадностью целовал податливые горячие губы. Он никогда не видел так близко ее глаз, синих, глубоких, чистых. В них было доверие, без меры, без страха, без колебаний.
— Я знала, я давно знала, — тихо сказала она и засмеялась: — Женья... Как смешно ты сказал — Женья...
6
Когда-то давно, мальчонкой, я подслушал, как отец сказал тебе, мама: «Вишенка ты моя...»
Я был удивлен. Взрослый, суровый с виду мужчина говорил какие-то чудные, детские слова, а ты счастливо смеялась.
Сегодня эти слова сказал другой женщине я сам. И вот что удивительно: я был уверен в тот миг, что никто до меня их не произносил. Лишь потом, значительно позже, в памяти воскрес далекий отцовский голос. Я долго думал: почему? Как случилось, что я повторил его слова?.. И неожиданно понял, мама, — она похожа на тебя, моя синеглазая Женя.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
1
Пожар начался среди белого дня.
Где-то за горизонтом, в раскаленном от солнечных лучей воздухе возник смерч. Огромная юла бешено закружилась на одной ноге и поскакала по степи.
У лесополосы, в тенечке, разместился бригадный стан.
В раскрытом котле упревал борщ. Повариха пошла за солью, а когда вернулась, солить было нечего. Смерч опрокинул котел и разбросал огонь по стерне.
Надежда Щербак правила скирду. Оглушенная гулом молотилки, доносившимся с тока, она не сразу поняла, почему всполошилась бригада. Рявкнула и утихла молотилка, от косарей, спотыкаясь о валки, бежал растрепанный Гаевой.
— Где плуги? — кричал он. — Гоните к плугам коней!
Почти невидимое при дневном свете, призрачно пляшущее пламя широким веером расползалось от лагеря, ветер разбрасывал в стороны искры, в небо косо потянулся густеющий дым.
Надежда сбросила вниз вилы, сползла со скирды. Ей стало страшно. В юности, еще до замужества, она уже видела степной пожар под Сергеевкой. Тогда все сгорело дотла и люди, будто пьяные, бродили на пепелище и плакали черными от сажи слезами...
Плуг уже проложил темную борозду.
Огонь катился по жнивью желтой волной. Стерня трещала. Ржали, тревожно раздувая ноздри, лошади. За узкой серой полоской дороги начиналось нескошенное поле.
— Люди! — взлетел над степью полный отчаянья крик Надежды. — Родные мои, чего же мы стоим?!
В ту минуту они были похожи на солдат. Так же, как солдаты, отчаянно бежали в атаку и так же, не слыша собственного голоса, кричали. Только вместо винтовок руки сжимали лопаты, вилы, грабли и кричали они не фронтовое «ура», а что-то свое, неразборчивое, по-женски визгливое.
Вгрызались в землю и яростно швыряли ее в огонь, глушили пламя лопатами и топтали ногами. А Клим Гаевой гнал борозду за бороздою, пока не пересохло простреленное горло. Улька, насмешливая Улька вела его от плуга и шептала что-то ласковое.
...Надежду Щербак вынесли на руках, у нее обгорели ступни, покрылись пузырями икры. По телу растекался жар, мучила жажда. Кылына смачивала ее потрескавшиеся губы, жалобно хныкала: