Страница 50 из 112
— Отстала твоя память. На целых два года. Гришка, сынок Карпухи, — полицай. Таким паном ходил здесь — не подступишься.
Надежда невольно обернулась. Карпуха подслеповато щурился вслед ей из-под замызганной ушанки.
— Гришка... Вот не думала. А где же он теперь?
— Сбежал. Кому служил, с теми и смылся. Руки его в крови. Стрелял по всякому, на кого фашист пальцем укажет.
— А как же отец, мать?
— Кто их разберет! — вздохнула Кылына. — И там горячо и здесь больно.
— Дивно для меня все это, Кыля, — задумчиво произнесла Надежда. — Дивно и непонятно. В одном селе жили, в одном колхозе работали.
— То-то и оно: война просеяла через решето, отделила зерно от половы.
Хата у Кылыны — мазанка. Собирался Федор Сахно новую поставить, уже и кирпича привез, а тут война, и пошел на фронт колхозный бригадир, первый друг и бывший ординарец буденновского комэска Корнея Щербака.
Посреди хаты стояла девушка, расчесывала косы, тонкими пальцами перебирала волосы, которые словно водопад струились по плечам, обтекали бедра. Были они, как шелк, блестящие и волнистые. Это, пожалуй, от них в хате тонко пахло фиалкой.
— Я в окошко выглядала, русу косу заплетала, — лукаво, будто сама для себя, пропела Надежда.
Серые дымчатые глаза посмотрели на вошедших раз и другой то ли удивленно, то ли изучающе, недоверчиво. И вдруг упал на лавку гребень.
— Тетя Надя!..
Кылына хлопотала около печи, варила кашу из тыквы, а они сидели рядышком и вспоминали, вспоминали...
Какое это было чудесное время до войны — и хлеб был, и к хлебу, а люди жили весело, не зная горя. Говорили обо всем, только об Антоне не обмолвились ни словечком.
Заплетая косы, Катя все время старалась спрятать от Надежды свои руки. Они были в шрамах, почти по локоть красные, будто меченные проказой.
— Где это ты подхватила такую пакость? — сокрушенно спросила Надежда. — Болят?
Катя молчала, пальцы ее забегали быстрее.
— В кипяток их сунула, — хмуро пробурчала от печи Кылына. — Вскипятила воду в тазу и...
— Мама! — вскрикнула Катя. — Неужели лучше бы в Германию?
Надежда погладила шероховатые ладони девушки, поцеловала ее.
— Страшно было?
— Страшно, тетя... А ехать на чужбину еще страшней.
— Я тебе гостинец привезла. От зайца...
— От косого...
— От куцего...
— От серого...
— У-ша-сто-го...
Они заулыбались, вспомнив давнюю игру.
Надежда достала из чемодана косынку, подарок Антонины. Косынка была оранжевого цвета, прозрачная, как паутинка.
— Ой, спасибо щедрому зайчику!
Катя потерлась щекой о щеку Надежды — это тоже был ритуал — и бросилась к зеркалу.
— Можно я в ней пойду? Сегодня комсомольцев собирают.
— Собрание не посиделки.
— При чем здесь посиделки? Вы, мама, как скажете!
— Да уж как умею. Надень вон теплый платок, а то из хаты не выпущу, слышишь? Небось не весна на улице...
Пока Кылына ворчала, извлекая чугунок из печи, двери, ведущие в сени, тихо закрылись, а за окном промелькнула будто цветущая шляпка подсолнуха.
— Вот так всегда. Раз-раз — и исчезла. — Кылына вздохнула, жесткие волосинки на розовой родинке под носом сердито шевельнулись, но в глазах, когда-то голубых, а теперь выцветших, как небо в жарынь, таилась усмешка. — Садись, кума, кашу есть. Все немец выгреб, а тыквы на возах не уместились.
— Это он, должно быть, не распробовал, — засмеялась Надежда.
Кашу запили узваром из кислого терна.
— Посмотри, что я привезла.
Тихий звук, будто кто-то встряхнул стеклянные палочки, трепетно поплыл в воздухе и вскоре растаял.
— Господи, что это? — испугалась Кылына. — Аж сердце зашлось.
— Розы, — сказала Надежда. — Кованые цветы для Корнея.
И вдруг она поняла, что уже никогда не вернется в Карачаевку, не увидит Стефку, Кыз-гюль, Усманова, Махтея, Цыганкова...
И на сердце стало тяжко-тяжко.
2
Небо утратило голубизну, обвисло. По террасам и каньонам в долины сползали туманы. По утрам на скалах, на отполированных ветрами валунах и развороченных камнях поблескивала седая изморозь. В воздухе все чаще кружились белые мухи. В бараках стало так холодно, что Антон Щербак приказал обшить стены досками, а нары застлать сеном.
Франсуа Балю просыпался чуть свет, ополаскивал лицо ледяной водой из кружки и с наслаждением покрякивал, растирая покрасневшую шею полотенцем.
— Вот бугай, — с завистью говорил Щербак своему адъютанту Ивану Шульге. — Егору пара, хоть в одно ярмо запрягай...
На душе у Антона было неспокойно. Прошло две недели, как Фернан вернулся от Люна, а Центр все еще молчал. Возможно, потому, что не подыскали человека, который хорошо знал бы не только Арденны, но и расстановку политических сил на атлантическом побережье, умел бы ориентироваться в сложной игре, которую ведут между собой партии, группировки и разного рода формирования.
Да, обстановочка не из простых. Придя к такому выводу, Щербак наконец успокоился и с головой ушел в свои новые — хотя бы и временные, как ему казалось — обязанности. До поздней ночи засиживались они с начальником штаба, изучали списки личного состава отряда, сколачивали боевые подразделения, подбирали бойцов в хозяйственный взвод, для караульной службы, в разведку и медсанчасть.
Савдунин облюбовал уютную полянку в подлеске у самого болота и так горячо доказывал, что лучшего места под партизанский арсенал не сыскать, что в конце концов и Щербак в это поверил.
Вскоре команда саперов начала строить там подземный склад.
...Разведка донесла, что в Спремо́ прячутся двенадцать беглецов из шахт Мишру — ищут связи с партизанами.
Щербак обрадовался этому известию и хотел уже было немедленно послать к ним проводника, но его остановил Балю:
— Вы знаете этих людей, командир?
— Беглецы. Такие же, как я, как вы...
— Допустим. А если среди них окажется провокатор? Энке дорого заплатил бы за то, чтобы пронюхать расположение отряда. Разрешите, я сначала сам познакомлюсь с каждым из них. Наш каптенармус родом из Мишру, приглашу его в помощники.
Щербак хотел сказать, что, пока Балю дознается, беглецов приберет к рукам «Арме Секрет», но передумал.
— Хорошо. Пусть будет так. Я только прошу вас, Франсуа, помнить: мы не должны препятствовать людям, которые вырвались на свободу, чтобы мстить своим кровным врагам. Да и нет у нас иной возможности пополнять свои ряды.
В двери вкатился коротконогий мужчина в кожушке, подпоясанном немецким ремнем с пряжкой, ловко подбросил короткие пальцы к козырьку меховой шапки.
— Мсье командант!.. Вызывали?
Щербак повернулся к начальнику штаба:
— Полюбуйтесь на нашего командира хозяйственного взвода. Молодец! А? Картинка! Так и просится в объектив фотоаппарата или же на Северный полюс... Где это вы так основательно экипировались, Марше? И нам с начальником штаба завидно.
Марше самодовольно окинул себя взглядом.
— Подарок знакомого фермера, давнего приятеля. Сочувствует нам.
— Вот как! Значит, сочувствует и выразил это посредством кожушка для командира хозяйственного взвода. — Щербак побагровел. — А вы, Марше, в свою очередь не сочувствуете ли, ну, скажем, караульным? Я проверял ночью посты. Люди мерзнут, понимаете, Марше, коченеют на постах — нас с вами берегут... Одеты кто во что горазд, у одного я видел сапог с дыркой...
Пока Щербак говорил, Марше все ниже склонял голову, теряя еще недавний бравый вид.
— Даю вам три дня! Через три дня караульная служба должна быть обеспечена теплой одеждой. И имейте в виду, я привык проверять, как выполняются мои приказы.
Марше облизал пересохшие губы.
— Для этого мне необходимы полномочия.