Страница 105 из 112
— Ух ты! — послышалось из темноты. — И есть же вот такие горячие головы!
— Выходит, есть, — сурово сказал Супрун. Он давно уже догадывался, что к листовкам имеет отношение и Матюша, но не признается, чертов сын!
— Жалко: вырасти и сожги!
— Жаль — это одно, да ведь за такое дело сразу смерть.
— А ты ремень подтяни, чтобы штаны не соскочили.
— В Кончаках расстреляли за пшеницу. Слышали? Там трактористом был отчаянный парень. Облил трактор горючим, поджег и пустил о в поле. Попробуй подступись! Занялась степь пожаром...
— И что ему за это?
— Парню ничего, скрылся. А невиновных расстреляли. Фашист разве простит? За хлеб наш уцепился он мертвой хваткой. Может, и вся война из-за хлеба.
— Думать надо...
Заговорили все сразу.
— Немцы не зря приехали сюда, это верно.
— Помощнички... Помогал Иван из чужого в свой карман.
— Дай отмолотиться — подметут.
— Молотить будем до снега. Один только комбайн на току, да и тот полдня работает, а три ремонтируется. Барахло, а не машина.
— Не такое уж и барахло, скажу вам, просто ребятам спешить некуда.
— Ну, ты про хлопцев не очень-то болтай. Не дай бог на чужое ухо...
Фалько все же раздобыл бумажку, закурил, огонек при затяжках выхватывал из тьмы его морщинистое лицо, пряди рыжих волос, не признававших седины.
— Не понимаю я, мужики, что советует этот комитет? Воровать пшеницу, что ли? За свои семь десятков я огурца с чужой грядки не принес, а теперь на такой грех...
Супрун выбил о колено трубку.
— Какой же ты непонятливый, Пилип. Не воровство это, а, если хочешь знать, святое дело... Разве тебе своих внуков не жаль?
— Почему же, для них я... моя кровь, — смешался Фалько. — А только немец, он хоть и немец, а тоже не дурак, все не возьмет. Вон лошадь не корми — и та откажется тащить воз. А мы все ж таки люди... Что-то оставит на жизнь.
— А как же, только и думает, как бы Фалько обеспечить! Жить-то будешь, но... кхе-кхе... к бабе не захочешь.
Взорвался такой смех, что возле яслей испуганно всхрапнули кони. У копны тоже смолкли, будто кто-то положил на струны балалайки руку.
— Да ну вас! — разгневался Фалько. — Спать пора, глаза слипаются.
Не спали, однако, еще долго. Думали.
...Хлопотной эта ночь выдалась и для Грицка Калины.
Постелив пиджак на охапку пшеницы, он с нетерпением ждал, пока угомонятся степняки. В бок давил комок земли, пока возился с ним, шаря под пиджаком, в ухо залез остюк... Исцеляющий степной воздух был наградой за все неудобства ночи, да и о каких неудобствах может думать десятилетний мальчишка, выросший среди этой степи и привыкший спать, как солдат в походе. Не заметил, как и задремал.
Проснулся, будто толкнули кулаком в бок. И сразу обмер. Какой стыд! Матюшка поручил ему важное задание, так и сказал: «Очень важное!», а он, Грицко, едва не проспал, уже восток светится.
Огляделся, напялил на себя пиджак и крадучись нырнул в лесополосу.
28
Как ни ломался комбайн, а гора пшеницы на току все же вырастала. Дед Крыхта подбирал лопатой края бронзового пшеничного кургана, что-то бормотал себе под нос.
У него были свои причины для недовольства. Каждый раз, когда степная дорога дымилась под колесами машин, он в сердцах втыкал лопату в кучу зерна и лез в карман за табаком. Не мог спокойно глядеть, как экспедитор Пауль, розовощекий немец из хозяйственного взвода, присланного на уборочную из Азовска, запускает руки в золотящийся на солнце, выпестованный на чужой земле и чужими руками хлеб.
«Ишь как радуется! — бормотал Крыхта, пыхтя желтым табачным дымом. — Бери, хватай, чтоб тебя самого нечистая сила схватила!»
Когда подъезжала машина, девчата, оставив веялку, шли грузить зерно.
Пауль заискивающе улыбался им и садился в холодок есть дыни, к чему имел пристрастие, вероятно, большее, чем к девушкам. Прежде чем разделать плод на скибки увесистым ножом, который всегда висел у него на колечке у пояса, он подолгу вертел дыню в руках, осматривая со всех сторон. Заметив что-то новое в привлекательно желтой коре, пускал в ход нож, аккуратно выбирал семечки на крыло машины. Пока ел, семечки подсыхали, а лоснящееся его лицо излучало бездну удовлетворения и сытости. Потом в руках появлялся бумажный конвертик. Ссыпав туда семечки, он подписывал конверт, сверкал белозубой улыбкой в сторону девчат, словно благодарил за обретенное счастье.
— Мутер, фатерлянд! Понимайт?
При этом Пауль показывал жестами, как его «мутер» там, в «фатерлянде», закладывает в грядку семена криничанских дынь...
Василь Маковей дневал и ночевал у комбайна.
Сейчас он сидел на мостике и перебирал в памяти события последних дней.
Освободившись из-под ареста, Василь успел-таки встретить партизанского связного. Передал ему часть оружия, отправил с ним к Днепру Ивана Климчука. Полицаи разыскивают его и по сей день.
Завидовал Ване — теперь уже среди своих, возможно, и в бой ходил. А здесь? Правда, мельзавод стоит и, похоже, будет стоять долго. Охрана отныне круглосуточная. Илья Лукич все еще в Азовске, а может, и еще где. Возможно, и звонил Альсену, как тот наказывал, но не спросишь же. Комендант злой, кажется, и кони в его тачанке бегают теперь резвее. Василю приказано не отлучаться с тока. Работы по горло. Он делает все возможное, чтобы ее всегда хватало в избытке. Старенький двигатель, уцелевший от «ХТЗ», и потрепанный «Коммунар», который еще до войны обрекли на списание, все время останавливаются. То в барабане вдруг затарахтит, то порвется собранный из кусков шкив.
Дед Крыхта, неизменный, со времени создания колхоза, шорник, доставал из замасленного ящика шило и тонко нарезанную сыромятину, садился скреплять ремни. Делал это он не торопясь, сыпал прибаутками, материл известно кого.
Не однажды комбайн ломался и в присутствии экспедитора. Пауль, однако, мало обращал внимания на простои. Они не касались его прямых обязанностей — отгружать готовое зерно. Но самодовольство немца раздражало Маковея. Хотелось заехать ему в морду или хотя бы плюнуть в безоблачно голубые вытаращенные глаза. Чтоб ты подавился этими дынями!..
Шофер, пожилой солдат, почти не покидавший кабину, был молчалив, но по прибытии всегда говорил «Гутен таг!», а при отъезде — «Ауфвидерзеен!». Чем-то он привлек внимание работающих на току.
Вчера шофер, пока нагружали машину, неожиданно полез на «Коммунар», заглянув в бункер, прислушался грохоту барабана. Спустившись на землю, разгреб мимоходом ногой полову, покачал головой.
Маковей с тревогой следил за ним. Неужели заметил? Похоже, что солдат этот что-то смыслит в молотьбе. Если так, то наверняка догадался, почему около трети зерна пошло в отходы!
Шофер вернулся в кабину и, нажав на стартер, усмехнулся Василю, подмигнул: не бойся, мол...
Маковей перевел дыхание, долго смотрел машине вслед. Думал: выдаст или нет? Если бы хотел, то донес бы сразу. Выходит, и среди немцев есть люди как люди. В конце концов, не все подряд отпетые. Сказать бы Матюше об этом...
Шум возле куреня прервал раздумья Василя, он поднялся, оперся на поручни мостика. От лобогреек с вилами и кнутами бежали косари, девчата оставили валки и как были с вилами и граблями — тоже кинулись к куреню.
Еще не поняв, что там могло произойти, Маковей набрал в грудь воздуха, закричал:
— Бросай работу! К куреню!..
У куреня молодцеватый лейтенант Битнер, командир хозяйственного взвода, гарцевал на жеребце среди толпы криничан, его лицо исказилось от ярости, он держал в руках обломки проволоки и все норовил наехать конем на старого Супруна.
— Ты бригадир! Ду виновайт! — орал Битнер, путая русские и немецкие слова. — Пойдешь трибунал! Айн, цвай — капут!..