Страница 19 из 27
— Я видел этот бумажник, — сказал Мартти.
— Тайсто погиб за родину. Если б ты знал его, ты поверил бы в это. После ранения ему разрешили не возвращаться на передовую, а он сам попросился, потому что там остались его товарищи.
— Наверное, они сражались за свое общее дело и погибли смертью героев, — твердо сказал Мартти. — У тех солдат было с собой оружие?
— Мать не заметила.
— Возможно, они спрятали его в лесу, — догадался Мартти.
— Наверное, они бы не стали говорить так, если б знали о гибели Тайсто, но мама постеснялась даже это им сказать.
— В то время почти все солдаты думали так, я помню, — сказал Мартти. Даже хозяева и прочий народ — те, что сейчас утверждают прямо противоположное. Тогда все устали от войны, всем было безразлично. Тем не менее те, у кого имелась собственность, сохранили ее. Банковские-то денежки потекли в карманы капиталистов. Видишь ли, деньги из банка не исчезли. Они их раздали в кредит собственникам, которые вложили деньги в дело. Капитал остался, таким образом, у них.
— Не заводись, — остановила Пиркко.
— К ним же попадают и наши денежки, поверь мне.
— Меня сейчас волнует совсем другое, — нервно сказала Пиркко. — И ты это отлично знаешь.
Пиркко украдкой смахнула слезу. Она ходила в комнату матери, чтобы убрать посуду, и на нее произвело тяжелое впечатление, что та ела не за столом, а на табуретке. И разговор получился странный.
— Ты что, беременна? — спросила мать.
— Конечно нет. Господи, вы меня напугали! Отчего вы так решили?
— Просто показалось.
— Мне давно хотелось вас спросить. Я, наверное, и в детстве была толстой?
— Да, была.
— А мои дети такие худые. Наверное, оттого, что в доме вечно нервотрепка.
— В каждом доме свои мыши, — сказала мать.
— Вы ни капельки не изменились, — вздохнула Пиркко.
…Смеркалось. Небо заволокло тучами, будто его накрыли серым шерстяным одеялом. Дождик накрапывал, как в деревне. Наверху уютно стучала швейная машинка: Пиркко что-то шила. У матери, пожалуй, впервые за все время появилось ощущение дома.
Единственный раз, в тот день, когда ждали Юсси, который должен был увезти ее домой, мать вышла в сад. Вернее, Пиркко вывела ее из дому и, поддерживая, усадила на стуле. Солнце нагревало одежду так сильно, что больно было до нее дотронуться. Пахло сеном. В кустах стрекотали кузнечики. Пунцовые розы, которые вырастила Пиркко, были в самом цвету. Кое-где на зеленой траве валялись алые лепестки, можно было представить, что какая-то диковинная птица, вырвавшись из рук охотника, растеряла свои блестящие красные перья.
На земле лежал длинный деревянный молоток, и мама с удивлением спросила, для чего он. Пиркко объяснила, что это для игры в крокет.
— А что им делают?
— Бьют по деревянному мячу.
Мама стала проситься в дом, и Пиркко провела ее в гостиную.
— У вас что-нибудь болит? — тревожно спросила Пиркко.
— Когда я сижу на мягком, здесь внутри как будто дергает.
— После операции и не такие ощущения бывают, — успокоила Пиркко. — Вам не тяжело ходить?
— Стоит мне обуть туфли, и я могу хоть танцевать. Помню, в детстве мы все лето бегали босиком. Осенью, когда наступала пора идти в школу и нам надевали ботинки, мы носились повсюду как угорелые: нам казалось, что мы вот-вот взлетим. Как в детской сказке. Это чувство осталось у меня на всю жизнь.
Пиркко заметила вдруг, что сидит, скрестив руки, будто к молитве приготовилась. Она быстро развела их.
Когда Юсси наконец приехал, мать была целиком поглощена мыслью о поездке, так что почти ничего и сказать друг другу не успели. Мартти и дети вышли попрощаться с нею. Пиркко достала фотоаппарат и попросила брата пару раз сфотографировать всех вместе и отдельно маму. Но та поспешила в машину, и затея не удалась. Пиркко больше не настаивала. Она попрощалась с матерью уже в машине и пообещала часто навещать ее. Машина легко и плавно съехала под гору.
Проводив мать, Пиркко прошла в ее комнату и настежь раскрыла окно. Потом она сняла белье: простыни, пододеяльник, наволочку, отнесла и бросила все это в стиральную машину. Она постояла в нерешительности, охваченная двояким чувством — неловкости и страха: неловкости перед матерью и страха за своих детей.
— У вас и впрямь получился двухнедельный отпуск, — пошутил Юсси по дороге домой. — Олави верно предсказал.
— Я уж не чаяла живой оттуда выбраться. Когда меня привезли в операционную, я так струсила, что даже молиться не могла. И еще я подумала: врачи, наверное, обидятся, если я стану молиться, решат, вот дура баба, считает, что мы ничего не умеем.
— Да они наверняка ко всему привыкли.
Мать очень устала и выглядела скорее печальной, чем веселой. Когда они наконец приехали, Юсси поднял ее на руки и отнес, почти бесчувственную, в постель, заранее приготовленную Ирмой в проходной комнате.
— Перед поездкой она чувствовала себя гораздо лучше, почти бегала, заметил Юсси.
— Попробуй полежи две недели в больнице. Здоровый человек и тот закачается.
— Хорошо, что сейчас лето, а не зима. Зимой у меня в машине холодно.
— Как ты думаешь, маме здесь будет хорошо? — спросила Ирма.
— По крайней мере, здесь много света, окно большое.
— У Пиркко окно настолько большое, что каждый шаг был слышен, когда мимо проходили. Все казалось, что постоянно приходят гости, а на самом деле никто не приходил. Однажды какой-то старик долго кашлял под окном, ну совсем как наш отец, я решила, что вы приехали навестить меня.
— Нам очень хотелось приехать, но коров ведь не бросишь, оправдывалась Ирма. — Олави звонил вам каждый день, да и Пиркко часто говорила с нами по телефону.
Братья вышли на улицу потолковать. Густой туман от реки стлался над полями, плотная, молочного цвета пелена его окутывала окрестности, но у ручья она вдруг прерывалась, и казалось, что мост висит в воздухе.
— Они хоть как-то поприветствовали друг друга? — спросил Олави.
— Наверное, это уже ни к чему после сорока лет супружеской жизни. Только бы отец лишнего не брякнул.
— Мы предупредили, чтобы он не проболтался ей о диагнозе. Отец пошел к дровяному складу и притащил целую охапку щепок.
— Он что, топить надумал? — ужаснулся Олави.
— Да вряд ли, — успокоил его Юсси.
— Топить посреди лета — это же сумасшествие, — проворчал Олави. Прошлую зиму он нам устроил веселую жизнь. Топил так, будто это не дом, а паровоз, с той лишь разницей, что на месте стоит. Причем не видит ни черта и все время печную заслонку задвигает. Все боится, чтобы тепло не ушло. Того и гляди либо взорвемся, либо угорим.
— Да, трудно вам с ним приходится, — посочувствовал Юсси. — Придется на время перевести его к кому-нибудь из нас.
— Убирать он нам не разрешает, — продолжал Олави. — Редко когда удастся в сауну его спровадить. Пока он моется, Ирма выгребает из его комнаты грязь и нечистоты.
— Надо, надо старику переменить обстановку, — повторил Юсси.
— Да ладно, сейчас не это главное. Поживем — увидим, — махнул рукой Олави.
Они пошли на кухню ужинать. Олави мимоходом заглянул в комнату деда: тот действительно растапливал печь.
— Не рано ли начинаете? Август на дворе. Лучше уж дверь оставлять открытой, из кухни же идет тепло, — посоветовал Олави.
Дед поджег скрученную газету и бросил ее в топку, потом затолкал в самую глубь, поближе к щепкам, едва не обжигая руки.
Олави сел за кухонный стол и включил транзистор. Торжественно зазвучала симфония.
— Ты не знаешь, что это? — спросил он и мгновенно выключил приемник.
— Отнеси маме, пусть она послушает музыку, — предложила Ирма.
— Она же больная, — вставил дед.
Олави и Юсси долго еще сумерничали. Ирма уложила детей, потом заглянула и проверила, как мать, и напоследок обошла все комнаты.
— Дед опять оставил открытой дверь в ее комнату, — сообщила она.
Олави прошел к отцу.
— Закройте дверь. Маме станет плохо от жары, — попросил он.