Последний выход Шейлока

– И не исповедовалась? – уточнил Холберг.

– Даже если бы исповедовалась, неужели вы думаете, что я рассказал бы вам о том, что узнал на исповеди? – отец Серафим нахмурился. – Но – нет, не исповедовалась. Хотя, полагаю, ей хотелось облегчить душу. До меня доходили слухи о том, что муж обходится с ней не лучшим образом. Чего эта женщина не заслужила, как мне кажется. Говорят, он всячески тиранил ее, даже пускал в ход руки. И это здесь, в Брокенвальде! Как же слаба добродетель… – он запнулся. – Простите, мы ведь говорим о покойнике. Да будет милостив к нему Господь.

– Вы знали, что он смертельно болен? – спросил Холберг.

Священник удивился:

– Смертельно болен? Макс Ландау? Впервые слышу! Он всегда выглядел достаточно бодро. Исхудавшим, правда, но ведь это – отличительная черта всех нас. И почти всегда был весел, даже вопросы свои задавал весело. Правда, была в этой веселости изрядная доля злости. Смертельно болен… Странно, очень странно… Но ведь умер он не от болезни?

– Его убили, как я уже сказал, – ответил Холберг. – Ударом ножа в сердце. Очень точный удар, должен заметить… Значит, госпожа Бротман не говорила вам о болезни своего крестника?

– А она знала? Нет, ничего и никогда не говорила, – отец Серафим остановился. – Господа, я вас оставлю. Пастору Гризевиусу может понадобиться помощь. Кроме того, мы по воскресеньям играем в шахматы.

Но едва он сделал шаг по направлению к бараку, как мы получили подтверждение того, что местный капо волновался не зря. На улицу вдруг въехал крытый грузовик, из накрытого брезентом кузова которого высыпали десятка полтора «синих». Нас грубо швырнули в сторону с криком: «Лицом к стене! Ноги расставить! Руки на затылок!» Мы подчинились с возможной быстротой, но это не спасло от нескольких чувствительных ударов дубинками.

Уткнувшись лицом в сырую ноздреватую поверхность стены, я мог лишь догадываться, что происходит в бараке пастора Гризевиуса.

– Я выполняю приказ председателя Юденрата! – услышал я голос г-на Холберга. – Вот предписание, извольте прочитать!

Осторожно, чтобы не вызвать малоприятной реакции полицейских, я повернулся в эту сторону. Холберг стоял у стены, подняв одну руку вверх, а вторую протягивая грузному человеку в штатском, видимо, распоряжавшемуся облавой. Кроме него, рядом с нами стояли еще двое «синих». Отца Серафима не было.

Штатский, с недоверчивым лицом, выхватил у Холберга бумагу.

– Гм-м, расследование, вот как… – процедил он, пробегая ее глазами. – Хотите сказать, что здесь вы занимались именно этим? Хорошо, опустите руки, – ему явно не хотелось отпускать подозрительного типа в пестром пальто, но документ за подписью председателя Юденрата Шефтеля и начальника полиции Зандберга заставлял его это сделать. Он еще раз прочитал документ, сложил его и вернул Холберг. – Ладно, убирайтесь отсюда.

– Минутку, – сказал г-н Холберг, пряча бумажку. – Этот господин, – он указал на меня, – мой помощник. Я не уйду один. Прошу немедленно освободить его.

Полицейский начальник смерил меня тяжелым взглядом.

– Удостоверение, – приказал он. Я осторожно опустил руки и предъявил картонное удостоверение с фотографией и печатью Юденрата. Он повертел ее в руках, буркнул: – Вы тоже свободны.

В это время полицейские вывели из барака пастора Гризевиуса и еще несколько человек. Лицо Гризевиуса было разбито в кровь, остальные выглядели не лучше. Их бесцеремонно затолкали в машину, где, как я заметил, уже находился отец Серафим. Католический священник выглядел не лучше лютеранского. Несколько полицейских быстро затянули брезент, один из них сел в машину. Грузовик с натужным ревом поехал в сторону центра.

Те полицейские, которым не хватило места в кузове, последовали за ним по мостовой, громко переговариваясь между собой. Некоторые подозрительно поглядывали в нашу сторону. Штатский с повязкой на рукаве остался у дверей здания.

– Пойдемте, пойдемте, Вайсфельд, а то нам снова придется объясняться с кем-нибудь, – сказал Холберг.

Но я все еще не пришел в себя от пережитого шока. Лицо полицейского начальника сейчас, после отъезда грузовика, приобрело вполне человеческое выражение. Я рискнул подойти к нему и спросить, в чем причина облавы.

– Приказ коменданта, – нехотя ответил он. – Евреям запрещено исповедание христианской веры, а также организация и посещение богослужений. Юденрату велено пресечь подобные вещи. Христианами могут оставаться только арийцы, проживающие в гетто, и лица смешанного происхождения. Все остальным настоятельно рекомендуется вернуться в лоно иудаизма, – он говорил словно по– писаному. И добавил, с насмешкой в голосе: – Приобщение к христианству может создать у евреев иллюзию освобождения от принадлежности к своей расе. А этого допускать не следует. И вообще: не стоит грязными еврейскими ртами осквернять чистейшее имя Господа нашего, Иисуса Христа, евреями же и распятого.

– То есть, вместо мессы им теперь нужно посещать синагогу? – спросил г-н Холберг. – Кстати, разве в Брокенвальде есть синагога?

– Еврейское богослужение запрещено категорически, – механическим голосом ответил полицейский начальник. – Разрешены только бракосочетания и похороны по религиозному обряду. Вам стоило бы внимательнее изучить правила проживания в Брокенвальде. Например, среди них есть и такое: запрещено на улице задавать любого рода вопросы членам Юденрата. Я мог бы вас арестовать за нарушение этого правила. Вы получили бы по трое суток тюремного заключения и лишились бы пайков на двадцать четыре часа, – теперь в механическом голосе послышалась не насмешка, а горькая ирония. – Если вас интересует что-то еще – запишитесь на прием в секретариате. Меня зовут Пауль Гринберг. Я возглавляю отдел штрафов и наказаний.

Всю дорогу от Парижской улицы мы молчали. Холберг размашисто шагал, сосредоточенно глядя перед собой. Я чувствовал, что мысли его витают далеко от сегодняшнего происшествия. Мне же снова и снова вспоминались слова р. Аврум-Гирша о том, что зла не существует, что зло – всего лишь низшая степень добра.

После обеда мне следовало выйти на работу – сменить доктора Красовски. С Холбергом мы расстались в квартале от медицинского блока. Мой сосед отправился по своим делам. «Кое-что проверить», – как он выразился, не вдаваясь в подробности.

Я не испытывал никакой неловкости при мысли о предстоящей встрече с Луизой Бротман, которая тоже выходила по воскресеньям на работу во второй половине дня. Совсем недавно я, наверное, сгорел бы от стыда при одной мысли о своей нынешней роли помощника сыщика. Теперь же меня всерьез увлекла процедура расследования – настолько, что личности как жертвы преступления, так и тех, кого я, вслед за Холбергом мысленно называл свидетелями, отступили на задний план. На первый же вышел вопрос: «Кто это совершил?»

Действительно, кто? Кому настолько помешал режиссер Ландау? Увы, мне ничего не приходило в голову, так что, в конце концов, я махнул рукой и решил дождаться вечера, чтобы послушать, к каким выводам пришел за день г-н Холберг.

Подходя к медицинскому блоку, я замедлил шаги. Мне предстояло не только общение с новой Луизой – монахиней и крестной матерью убитого режиссера. Я должен был вернуть ей остаток морфина. Только поднимаясь по ступеням крыльца, я вдруг понял, что это может оказаться опасным – тот же Красовски, найди он у меня ампулы (не важно, в кармане или в комнате), не замедлит обвинить несимпатичного ему доктора Вайсфельда во всех смертных грехах, от лицемерия до элементарного воровства. Насколько я знал, морфина в официальных запасах медикаментов не было, но почему бы не предположить, что я обменял на него имевшиеся на складе лекарства?

Погруженный в эти невеселые думы, я миновал коридор, рассеянно отвечая на приветствия заполнивших его посетителей. Несмотря на воскресный день, больных было не меньше, чем в будни. Как всегда, г-жа Бротман уже сидела за столом с картотекой. Красовски отсутствовал. Луиза приветствовала меня кивком. Ее взгляд показался мне не таким теплым, как обычно.