Последний выход Шейлока

– Я и сам задаю себе такие же вопросы, – признался г-н Холберг. – Правда, мне проще. Я не верю в Бога. Во всяком случае, в течение последних нескольких лет понял, что не могу в него верить. Как он может наблюдать за всем происходящим – и не вмешиваться? Одно из двух – либо Его нет, либо… – он пожал плечами. – Да нет, без всякого «либо». Значит, Его нет.

Рабби снова сел на нары, помолчал немного, словно обдумывая сказанное Холбергом.

– Когда Всевышний проявляет свою власть над миром, история молчит, – сказал он негромко. – Чудо – оно вне истории. Вы говорите – почему Бог не вмешивается? Я не знаю, реб Шимон, почему. Я даже не знаю, не вмешивается ли. Может быть, мы просто не чувствуем этого – до поры до времени. Как не чувствовали поколения жившие до нас. Так часто пытались враги уничтожить народ Израилев. Но он существует по сей день. Это и есть вмешательство Творца в историю… Недавно я рассказывал своим ученикам о том, насколько Бог любит свое творение. Он даровал человеку высшее проявление Своей любви. Он даровал человеку свободу выбора. «Вот, – словно бы говорит Творец, – Я мог бы создать тебя таким, что зло не появилось бы никогда в твоей душе. Но Я не сделал этого, ибо что значила бы Моя любовь?» – реб Аврум-Гирш замолчал, несколько раз погладил дрожащей рукой лежавшую на коленях тетрадь. – Сначала Бог намеревался построить мир на принципах строгой справедливости – так говорили наши мудрецы, да будет благословенна их память. Но в мире справедливости не было бы места Божественному милосердию. И он сотворил мир, соединив справедливость с милосердием. А ведь именно милость Бога дает людям силы восставать против Него. Мир, построенный на Божьей справедливости, не смог бы выдержать Божьего гнева, мир, построенный на Божьем милосердии, погиб бы из-за человеческой гордыни. Поэтому есть суд и есть Судья. Но суд бесконечно откладывается благодаря Божьему милосердию и долготерпению.

– И вы полагаете, – сказал г-н Холберг, – что Божье милосердие оправдывает Его же молчание сегодня? Странное оправдание, – он повернулся ко мне. – Вы так не думаете, Вайсфельд?

Лицо раввина приобрело строгое выражение.

– По-вашему, Бог должен был вмешаться? – сказал он. – Да, наверное. Весь вопрос – когда? Когда это вмешательство могло бы предотвратить сегодняшнюю трагедию? Когда должен был вмешаться Творец, чтобы спасти Свой народ от преследования и истребления? Может быть, он должен был помешать вторжению немцев в Польшу? Или предотвратить победу Гитлера на выборах? Или даже вообще помешать рождению этого злодея? – рабби покачал головой. – Вас ведь, господин Холберг, и вас, доктор Вайсфельд, поражает не само злодеяние, а его масштаб, разве не так? Сейчас страдает целый народ, и вы восклицаете: «Где же Ты, Господи?» Но для Творца нет разницы – страдает ли миллион или один невинный человек. А разве была на протяжении всей истории человеческой хотя бы одна минута, чтобы где-нибудь не страдал невинный? И значит, чтобы предотвратить появление страдания в мире, Он вообще не должен был сотворить человека таким, каким сотворил. Он творил человека с любовью к нему, а высшая форма Божественной любви – дарование свободы выбора. Человек с самого начала выбрал неверный путь – но это был свободный выбор, а не навязанный человеку высшей силой. Может быть, действительно, этот мир следовало бы разрушить, а вместо него сотворить другой? – он пожал плечами. – Не знаю. И никто не знает. Разве есть сегодня человек, готовый подсказать Богу правильный путь? И нужна ли Творцу такая подсказка?.. Знаете, что я вам скажу, высокоученый доктор Вайсфельд, уважаемый реб Иона? Думается мне, доктор, кажется мне, господин замечательный сыщик Холберг, реб Шимон, не верящий в Бога, что Он ждет от нас сегодня только одного.

– Чего же? – спросил я.

Рабби поднялся с нар, аккуратно спрятал тетрадку под подушку и только после этого ответил:

– Чтобы мы Его простили…

– Что ж… – г-н Холберг выглядел несколько ошарашенным последним утверждением. – Можно и так считать… – он смущенно откашлялся. – Все это чрезвычайно интересно, рабби. И, наверное, умно. Но мы несколько отвлеклись от события, которое привело нас сюда сегодня – от убийства режиссера Макса Ландау. Итак, после окончания спектакля вы направились в гримерную господина Ландау, где тот должен был передать вам продукты для ваших учеников.

Реб Аврум-Гирш кивнул.

– Вы шли… поправьте меня, если я ошибаюсь… вы шли из зрительного зала через фойе…

– Нет, – сказал раввин. – Не из зала. Я не был на спектакле. Не обижайтесь, господин сыщик, и вы, доктор Вайсфельд, но я не понимаю этой формы развлечения. Я… Извините, – прервал он сам себя, – это неинтересно. Так вот, я шел с улицы, через широкий коридор. Который вы называете фойе. И прямо во второй коридор, тот, который вел к гримерным и другим подсобным помещениям, это вы верно сказали. Да. И пришел. Дверь… – рабби задумался. – Дверь, как мне кажется, была слегка приоткрыта. Да, точно. Оттуда падал свет. Знаете, такая узкая полоска.

– Вы никого не встретили в коридоре? – спросил Холберг.

– Как будто, нет… Мне так кажется. Хотя… – рабби опустил голову и некоторое время внимательно разглядывал пол. – Вы знаете, – сказал он, наконец, – сейчас, когда вы спросили… Я вспоминаю, что там, в темном коридоре, я видел какое-то движение.

– Что вы имеете в виду? – быстро спросил Холберг. – Какое движение?

– Там было темно… – пробормотал раввин. – Очень темно, особенно после светлого фойе… Вы же помните, вы же сами там были… Когда я подходил к двери… Мне показалось, что за моей спиной кто-то быстро прошел. Помните, там такая ниша. Краем глаза я заметил нечто вроде тени… Или человека, двигавшегося бесшумно, как тень…

– Очень интересно, – Холберг посмотрел на меня. – Да, там есть ниша, в которой вполне может скрыться человек. И даже не один. Помните, доктор, мы с вами тоже там стояли? Хорошо, – он вновь повернулся к раввину. – А в гримерной – вы долго пробыли рядом с телом?

– Нет, конечно, нет! – раввин даже замахал руками. – Я просто испугался. От неожиданности. Сначала я подумал… Не знаю, что я подумал, но уже через секунду я понял, что господин Ландау мертв. Я сразу же побежал кого-нибудь позвать. Встретил доктора Вайсфельда, позвал его. Дальше вы и сами все знаете. Нет, – повторил он, успокаиваясь, – совсем недолго я там был, не больше двух минут. Ну, может быть – трех…

– Вы успели разглядеть что-нибудь? – спросил Холберг без особой надежды. – Насколько я понимаю, вы бывали в этом помещении. Странно, что я ни разу вас там не встретил… Впрочем, сам я приходил туда лишь перед сном, да и впустил меня господин Ландау за три дня до смерти… Так что? Вы не увидели ничего особенного? Ничто не бросилось вам в глаза?

Рабби отрицательно качнул головой – раз, потом еще раз.

– Понятно… – г-н Холберг вздохнул. – Проходя по коридору, вы ни на кого больше не наткнулись?

– Если бы я встретил кого-то раньше, чем встретил доктора Вайсфельда, я бы привел его и не стал бы разыскивать доктора. Просто он оказался первым, кого я увидел. То есть, – поправил себя рабби, – там было много людей, очень много. Но в моем состоянии… Увидев знакомое лицо, я словно увидел единственного человека …

– Пока вы бегали за доктором Вайсфельдом, в гримерную вернулся я… – задумчиво произнес Холберг. – Но в коридоре уже никого не было. Ни теней, не людей, похожих на тени. Да. Скажите, реб Аврум-Гирш, а что вы можете сказать о семейных проблемах вашего знакомого? О его отношениях с женой?

На лицо г-на Шейнерзона легла тень.

– Об этом вспоминать тяжело, – сказал он сухо. – Я пытался с ним разговаривать, я рассказывал ему историю праведной Рут-моавитянки, я говорил ему, что его жена – такая же праведница, пожелавшая разделить судьбу своего мужа и всего народа Израилева в годы скорби… Все было напрасно! Он закрывал свой слух. Не знаю, может быть она чем-то провинилась перед ним раньше, когда они оба были молоды. Но даже в этом случае ее нынешнее поведение искупило прежние грехи.