Страница 28 из 35
Основную часть лица крия занимали два огромных, с молочным оттенком глаза, встроенных в голову удлиненной узкой формы. По обеим сторонам головы были прорези для дыхания, а спереди располагался маленький сморщенный рот, застывший, казалось, в вечном раздумье.
Глаза криев были широко открыты, и у Дайльюлло было такое ощущение, что все они, все сто пар, смотрят прямо в его душу.
Стремясь уйти от этих взглядов, Дайльюлло повернулся к
Лабдибдину и спросил:
— Что заставляет вас считать их не мертвыми? Они же выглядят окаменелыми.
Но подсознательно он понимал, что Лабдибдин был прав.
— Дело в том, — ответил вхолан, — что одна из расшифрованных нами записей оказалась посланием, которое они отправили уже после катастрофической посадки. В послании даются координаты нашей звездной системы и говорится…
Он нервно провел языком по своим губам и косясь на ряды вытаращенных глаз, продолжил:
— …и говорится, что они будут ждать.
— Вы имеете в виду, они… поспали за помощью?
— Очевидно так.
— И они передали, что будут ждать? — спросил Чейн. — Мне кажется, что помощь так и не пришла к ним, а ведь они так долго ее ждали.
Чейн уже оправился от первоначального потрясения и теперь не сидел никакой опасности от фигур криев. Одну из них он решил рассмотреть поближе.
— Неужели вы никого не анатомировали, не брали никаких проб?
— А вы попробуйте прикоснуться к ним, хотя бы вот к этой фигуре, — вместо ответа сказал Лабдибдин. — Вперед. Смелее.
Чейн осторожно вытянул вперед руку. Она остановилась на полпути где-то в 45 сантиметрах от фигуры крия, и Чейн отдернул руку назад, замахал ею.
— Холодная! — воскликнул он. — Нет, не то, чтобы холодная… ледяная и ее щиплет. Что это?
— Стаз, застой крови, — ответил Лабдибдин. — Каждое кресло является самообеспечивающимся агрегатом с собственным источником энергии. Каждый сидящий заключен в силовое поле, которое замораживает его в пространстве и времени… Вокруг создается из мельчайших пузырьков нечто вроде кокона, в который невозможно проникнуть.
— Неужели нельзя отключить этот агрегат?
— Нельзя. Механизм самозамыкается в капсулу. Эта система выживания продумана и сконструирована очень тщательно. Пребывающим в поле стаза не требуются ни воздух, ни питание, поскольку течение времени, и вместе с ним процесс обмена веществ, замедляется вплоть до полной остановки. Если потребуется, крии могут вечно ждать и оставаться в полнейшей безопасности. Ничто не может на них воздействовать, причинить какой-либо вред. Нечего и думать, чтобы мы им хотели повредить.
Лабдибдин бросил на криев взгляд исполненный добрых желаний:
— Говорить с ними, изучать их, попять, как они мыслят и действуют, — вот на что я надеюсь…
Он остановился, и Дайльюлло тут же переспросил:
— Надеетесь?
— Да. Наши лучшие математики и астрономы попытались разработать вариант фактора времени. То есть расшифровать их дату отправки послания о помощи и их подсчет времени, необходимого для прилета сюда спасательного корабля. Это оказалось отнюдь не простым делом. Наши люди выдвинули четыре возможных даты прибытия спасательного корабля. Одна из дат… это приблизительно теперь.
— На мой взгляд это слишком, — сокрушенно сказал Дайльюлло. — Сначала межгалактический корабль, затем целый экипаж, сидящий здесь и глазеющий на меня, а теперь вот в пути еще одно межгалактическое судно. Неужели оно вот-вот прибудет сюда?
— Мы не знаем, — с отчаянием сказал Лабдибдин. — Это только один из расчетных вариантов, а понятие «теперь» может означать и вчерашний, и завтрашний день, и будущий год. Вот почему Вхол так настойчиво торопит нас, чтобы в случае… Лично я надеюсь, что спасательное судно придет, пока мы здесь, и я надеюсь получить возможность поговорить с ними.
— А вы не думаете, что они разгневаются, когда узнают, что вы конались в их вещах? — улыбнулся Чейн.
— Вероятно. Но их ученые, я думаю, поймут нас… не насчет, оружия, а насчет всего остального, жажды познания. Мне думается, они поймут, что мы не могли не копаться в их вещах.
Лабдибдин снова умолк, не скрывая своей огромной грусти.
— Все это было, — сказал он, — страшной потерей времени и сил. Безудержная гонка, спешка и все ради ложных целей. В моей жизни представился уникальнейший случай узнать хотя бы немного о другой галактике, но тупые бюрократы Вхола не могут думать ни о чем другом, кроме своей мелочной войны с Харалом.
— У каждого, — лежал плечами Чейн, — свое понимание того, что считать наиболее важным. Хараловцы, наверное, были бы более заинтересованы в установлении факта, что здесь нет супероружия, нежели в получении знаний о полусотне галактик.
— Хараловцы, — сказал Лабдибдин, — ограниченные, невежественные люди.
— Да, им в этом не откажешь, — подтвердил Чейн и повернулся к Дайльюлло:
— Крии нам вроде бы больше ни к чему. Не лучше ли нам возвратиться наверх?
Дайльюлло согласился. Он бросил еще раз взгляд на ряды не мертвых, но и не живых существ, терпеливо восседающих в надежде своего воскрешения, и ему подумалось, что их отчужденность уходит значительно глубже, чем сущность их формы или даже вещества. Он не мог точно сам уяснить, что имея в виду, и вдруг понял. Это их лица. Не черты. А выражение. Взгляд полного спокойствия. Эти лица никогда не знали никакой страсти.
— Вы тоже это видите? — сказал Лабдибдин. — Думается, этот биологический вид должен был развиться в благоприятной окружающей среде, где не было ни врагов, ни необходимости бороться за выживание. Они ничего не покоряли, я имею в виду в самих себе. Они никогда не страдали, им не надо было учиться избавлению от насилия в поисках лучшего пути. Этого просто никогда у них не было. Кстати, если судить по их записям, у них нет и любви. Они, по-видимому, совершенно лишены каких-либо внутренних эмоций. Им всегда хорошо. У них абсолютно не может быть каких-либо огорчений. Это заставляет меня задуматься: наверное их галактика полностью отличается от пашей, в ней кет всех этих неистовств природы, которых хватает на наших планетах — изменений климата, засух, наводнений, голода, всего того, что делает нас прежде всего борцами и дает нам выживание в качестве награды победителю… А может быть мир криев — исключительный случай…
— Будучи человеком, — сказал Дайльюлло, — я не могу игнорировать свои внутренние эмоции. Они приносят нам немало беспокойств и огорчений, но они делают жизнь стоящей того, чтобы ее прожить. Я не очень-то завидую криям.
Чейн со смехом добавил:
— Не хочу быть непочтительным, но скажу: наши покойники выглядят более живыми, чем крии. Пойдемте отсюда. Я устал от их вытаращенных глаз.
По звенящему пустотой коридору они отправились назад и на сей раз Дайльюлло почувствовал странное холодное покалывание в спине как будто сотня пар глаз неотступно следовала за ним, пронизывая своими взглядами металл и тусклый свет.
Как этим глазам, должно быть, приходилось удивляться при изучении странных диких туземцев наших звездных джунглей — любовников, убийц, святых, мучеников, торжествующих подлецов.
Дайльюлло вдруг сказал:
— Не думаю, чтобы был чересчур большой смысл в том, чтобы не делать чего-то, пока очень не захочешь это сделать.
— Это потому, что вы человек, — возразил Лабдибдин. — Для человека полный покой равносилен смерти. Организм разрушается.
— Верно, — поддержал Чейн и с такой горячностью, что Дайльюлло с улыбкой уставился на него.
— Он имеет в виду не только войну. Понимаешь? Есть ведь и другие виды борьбы.
— Правильно. Но цветку, скажем, или дереву… В мини-рации Дайльюлло, прикрепленной к клапану кармана, раздался голос Болларда:
— Джон, на радаре Биксела появились два всплеска.
— Иду, — сказал Дайльюлло и вздохнул:
— Сколько стоит полный покой?