В первый раз...

Ну а стенгазеты – это вообще не художество, а ерунда какая-то, считала Ира. Выписывать тушью лозунги и рисовать карикатуры на одноклассников – это… это даже хуже, чем вазы.

Вот Ира и отказывалась. Зато с преогромным удовольствием оформляла стенд у мамы на работе – в детской городской библиотеке. От её Пушкина и Льва Толстого все были в восторге.

Людмила Константиновна ещё долго перечисляла Ирины грехи, припомнив все моменты, где она «отличилась». А мать с отцом всё так же молча слушали с постными лицами, не споря и не соглашаясь, как будто просто стояли и ждали, когда уже классная закончит свою речь и оставит их в покое.

В конце концов, отец пообещал, что проследит, чтобы Ира взялась за ум и вытянула последнюю четверть. Ну а насчёт коллектива…

– Насчёт коллектива… – попытался объяснить отец. – Ира никогда и не была компанейской. И вовсе не плевать ей, просто характер такой. Замкнутый. Ей сложно раскрыться. Но мы работаем над этим.

Ира поморщилась. Как же, работаем. С «рыжей» своей он работает, это да. Лицемер.

И ничего ей не сложно раскрыться. Неохота, вот и всё. Перед кем ей раскрываться? Перед Людмилой Константиновной, что ли? И главное, зачем?

Однако вслух Ира ничего не сказала. Ждала реакции родителей. Неужели будут ругать? Нет, не ругали. Разбрелись молча: мама – на кухню, отец – в ванную добривать недобритое.

4

До конца учебного года отец жил дома.

Жить-то жил, но прежним, родным так и не стал. Чувствовалось, что мыслями, душой он не с ними. И мама больше не хлопотала вокруг него, пытаясь задобрить. Казалось, она каждый день обречённо ждала, когда он решится уйти. Они и не разговаривали почти. Словно не муж и жена, и даже не соседи, а совершенно посторонние люди.

Ира кое-как вытянула на тройки химию и геометрию, расквиталась со всеми долгами и с горем пополам перешла в десятый класс.

Отец по этому поводу расщедрился: где-то умудрился достать ей новые импортные кроссовки и кассетный магнитофон «Соната». Хотя, может, и по другому поводу. Потому что вскоре принял «нелёгкое для себя решение» – его слова. И сразу радость от подарка обернулась горечью. Ведь не подарил, получается, а откупился.

Вскоре после ухода отца приехала из деревни бабушка. Приехала всего на два дня, чтобы увезти Юрку на лето к себе. Иру тоже звали, но она отказалась наотрез. Это маленькой ей в радость было носиться с деревенскими дотемна, купаться в речке, есть спелую малину прямо с куста. Но сейчас-то она уже почти взрослая.

Пол-июня Ира промаялась в городе – с утра ходила в школу на летнюю практику. Её, как художницу, определили красить в школе батареи. Ну а днём она изнывала с тоски. Иногда ходила к маме на работу, помогала расставлять книги на стеллажах, поливала цветы, рисовала портреты. А потом родители огорошили: они решили развестись. Причем мать настояла.

Вот странно, думала Ира, сначала мама через себя готова была переступить, да что уж – переступала много раз. И вдруг как отрезало. Никаких «может быть», никаких «подумай ещё раз». Раз ушёл, значит, навсегда.

Положа руку на сердце, вот такой, гордой и категоричной, мать нравилась Ире гораздо больше. Потому что сама она уж точно не простила бы предательства. Как бы плохо без отца ни было.

Она и не простила. Наверное, поэтому, встретив его случайно на рынке и опять с этой проклятой рыжей, Ира как взбесилась. Не подошла к нему, не поздоровалась в ответ, когда он нерешительно махнул ей рукой, только сверкнула гневным взором и умчалась прочь.

Ноги сами собой принесли на Аптечную. Не постеснявшись малышни в песочнице и бабулек на приподъездной лавочке, Ира подобрала с земли камень побольше и запустила в ненавистное окно. Стекло разбилось вдребезги, и после секунды внезапной тишины поднялся невообразимый гвалт. Старушки заголосили, дети помладше – заплакали, постарше – возбуждённо загалдели. Тут же к Ире подскочил какой-то толстяк в летних белых брюках и светлой рубашке с короткими рукавами, схватил её за руку и куда-то потянул.

– Ах ты, хулиганка! Сейчас в милиции с тобой разберутся.

– Отпустите! – взвизгнула Ира, пытаясь вывернуться.

Но сознательный гражданин только крепче сжал её руку.

– Воровку защищаете! – зло выкрикнула она.

Толстяк на секунду растерялся, и Ира тотчас вырвалась, он и сообразить не успел. И припустила со всех ног прочь. Однако отец всё равно узнал. Может, соседи рыжей её описали, может, сам догадался, чья это работа. Пришёл вечером, хотел "серьезно побеседовать", но Ира даже слушать не стала. Только огрызнулась:

– Подумаешь, окно разбила! А ты нам жизнь разбил!

Но мать Ирину выходку тоже осудила. Наказывать не стала, но высказала, что вот так себя вести – глупо и стыдно. А спустя два дня заявила, как обухом по голове огрела:

– Ты едешь в лагерь. Я уже и путёвку взяла. С двадцать восьмого начинается вторая смена.

– Лагерь? Какой лагерь? Мам, ты что? Не хочу я ни в какой лагерь! – запротестовала Ира.

Но мать не уступала:

– Что значит – не хочу? Я путёвку свыбила, договаривалась, а она... Прекрасный лагерь. Отдохнёшь там на свежем воздухе, с другими детьми подружишься…

– Не хочу я на свежем воздухе, не хочу с другими детьми!

– А что ты хочешь? Пыль городскую глотать? Носиться как дикарка по улицам и окна бить? Права ваша Людмила Константиновна – ты всегда сама по себе. Единоличница. А так нельзя. Ты живёшь в обществе, а значит, должна с его правилами считаться.

Ира тотчас ощетинилась. Вот уж от матери она никак не ожидала, что та встанет на сторону классной. Можно подумать, она только и делает, что с утра до вечера бегает по городу и окна разбивает.

Ира сердито поджала губы. Когда с ней вот так разговаривали – она вообще отвечать отказывалась.

Глядя, как дочь упрямо молчит, как светлые ниточки бровей сошлись на переносице, мать смягчилась. Знала, что «кнутом» её и вовсе не переубедить.

– Ирочка, ведь там будет много ребят, много девочек. Ты обязательно с кем-нибудь подружишься. Будет интересно, весело. Ты ещё потом уезжать не захочешь.

Ира укоризненно взглянула на мать – нет, она её совершенно не знает. Ну какие девочки, какие ребята? Ни за что и ни с кем она не подружится. Потому что… Ира и сама не знала почему. Вернее, знала, но выразить доходчиво не могла.

В классе она ни с кем не дружила. Общалась на уровне «привет-пока-что задано-дай списать», и на этом всё. Прежде у неё была лучшая подруга Анечка Лисичникова, но они ссорились чуть ли не каждый день, по всякой мелочи, и уступать друг другу не желали. Правда, и мирились быстро. Но в шестом классе Анечка стала ходить с более покладистой Любой – с ней Лисичникова верховодила, и это ей нравилось. Поэтому дружба с Ирой быстро сошла на нет.

Ира тогда очень страдала. И скучала даже по их ссорам невыносимо. Однако виду не показывала. Считала, что это унизительно. Даже на вопрос матери, почему Анечка перестала к ним заходить, Ира заявила, что та ей надоела и дружить больше неохота.

Мать с ней тогда очень долго и строго беседовала. Объясняла, как это непорядочно, как некрасиво, втолковывала, что дружбу надо ценить и ради друга многим жертвовать. У Иры сердце разрывалось от её слов, но в ответ она лишь хмурилась и упрямо твердила одно: «Не хочу с ней дружить. Надоела». Считала – лучше пусть мать её не понимает и даже осуждает, лишь бы она не знала, что это Иру на самом деле отвергли, бросили, задвинули подальше, как вещь, которая больше не нужна.

Ну а когда Анечка, ко всему прочему, разболтала её секреты Любе, в том числе и про Витю Кудряшова из параллельного, который когда-то нравился Ире, она разозлилась не на шутку. И пусть Кудряшов уже давно разонравился, всё равно – какое вероломство.

На другой день Ира пришла в школу пораньше, до уроков, и изобразила мелом на доске бывшую подругу. Очень похоже – Ира умела улавливать и передавать не только черты, но и выражение лица, – только изо рта у нарисованной Анечки торчал длинный и раздвоенный язычок, как у змеи. И уж конечно, все недостатки её внешности Ира выписала с особым тщанием. Аня увидела рисунок и расплакалась.