Будь счастливой, Нанкилау!

Нам обоим было по десять, когда я впервые увидел Максима.

Он дрался с тремя амбалами – крупнее и старше себя. Амбалы с удовольствием молотили его кулаками, озлобленные неожиданной стойкостью заморыша. Если бы он стал канючить и размазывать сопли по лицу – его бы пощадили, поиздевались бы немного и отпустили. Но он не просил пощады, и в его серых глазах не было ни одной слезы.

Он сплевывал кровь из разбитого рта, с каменным упрямством сжимал челюсти и продолжал наносить удары, хотя из-за заливавшей глаза крови уже не видел, куда бьет. Я восхитился такой отчаянной стойкостью и с этого момента предался ему телом и душой – раз и на всегда. Конечно, я бросился ему на помощь и тоже получил свое. С тех пор мы были вместе. Во всех злых, иногда кровавых детдомовских драках мы стояли вдвоем – друг за друга – против любых врагов.

Никто не удивился, когда после школы Максим Верховцев поступил в Военную академию Тавдиры. Он с ранних лет был человеком военным, человеком несгибаемой воли, приказа и долга.

В детском доме самые отмороженные новички, не ставящие воспитателей и в грош, дерзящие и хамящие – под немигающим взглядом его холодных серых глаз утрачивали весь свой запал и начинали ходить по струнке. Из своего щуплого от природы тела он вылепил атлетический торс – вылепил со стиснутыми зубами и побелевшими скулами, путем беспощадных тренировок, больше напоминавших самоистязания… Поэтому все приняли как должное, что он избрал военную стезю.

На какое-то время жизнь разбросала нас. Я несколько раз видел Максима – в мундире сперва курсанта, а затем и офицера Тавдиры, немногословного, решительного, с немигающим прищуром серых глаз… Он явно не ошибся в выборе жизненного пути, он был рожден для военной службы.

У меня все было по-другому. Я получил два высших образования – авиаконструктора и физика-ядерщика, поработал и тем и другим, но недолго. Мне чего-то не хватало. Меня тянуло в кочевье, в бродяжничество. Хотелось жить так, чтобы не знать, что будет завтра… Размеренная жизнь, где каждый день похож на другой, меня тяготила – до хандры, до отчаяния. Когда мне стало казаться, что я не живу, а сплю и сам себе снюсь – я бросил все и в составе археологической экспедиции уехал на остров Пасхи. Там прожил три года, побывал на многих островах Полинезии, выучил пять полинезийских языков. Через три года экспедиция закончилась и я вернулся в Москву – но не выдержал и двух месяцев и снова отправился в эту самую Полинезию, на остров Нуку-Хива – в качестве переводчика Тавдиры, которая начала там разработку нового месторождения тавдина… Там мы попали в переплет. Местное население взбунтовалось, пришлось усмирять. Это была бойня. Мне тоже пришлось в этом поучаствовать. Тошнотворное поначалу зрелище массового истребления людей вскоре стало привычным и обыденным. Это было ещё отвратительней. Я понял, что война – самое тупое и зверское дело на земле. Я мечтал, чтобы все это закончилось и давал себе клятвы, что больше никогда не вляпаюсь в такое дерьмо.

Но когда после окончания этого кошмара я живой и невредимый вернулся домой – я понял, что не знаю, куда себя деть. Я мотался как неприкаянный, и с ужасом понимал, что я в этой жизни – лишний, что мне в ней нет места. Мне вдруг открылось то, на что я раньше не обращал внимания. Я понял, что в этой мирной жизни тоже воюют. Здесь идет та же война на уничтожение – только прикрытая. Здесь все живут по закону – сожри ты, чтобы не сожрали тебя, сдохни ты сегодня, а я завтра. Здесь убивают не пулей и снарядом, здесь убивают страшнее – предательством. Уж лучше настоящее честное убийство из арты или автомата… К тому же в жаркой заварухе, когда каждую секунду вырываешься из когтей смерти – нет ни сил, ни времени думать о пакостности человеческой природы.

Я снова рвался на войну. Я уже не мог жить без нее. Война стала для меня необходимостью.

В это время я снова встретил Максима. Вернее, он меня разыскал, как будто ведомый тайным чутьём. Как будто на расстоянии он почувствовал, что я созрел для того, к чему он меня предназначал, может быть, уже давно.

Он уже был майором Тавдиры. Он был вполне определённо и точно – человек войны, и я, стремящийся к войне, пошел за ним не задумываясь, как только он позвал. Я стал воевать – теперь уже не случайно, попавшим в переплет штатским – а как кадровый военный, как офицер Тавдиры… Мы устанавливали власть Тавдиры там, где это было нужно – там, где она приказывала. В Азии, Африке, Латинской Америке – мне это было неважно. Средства могли быть любыми – перевороты, убийства правителей, и так далее. В тех странах, где власть Тавдиры была установлена, мы подавляли бунты местного населения… Я воевал уже несколько лет и дослужился до старшего лейтенанта. На моем счету были сотни, а может и тысячи убитых. Но теперь я относился к этому спокойно. Люди больше всего на свете любят уничтожать друг друга – и не мне им мешать…

Через три года Верховцев сообщил мне о некой новой, важнейшей и секретнейшей миссии, которую Тавдира хочет доверить нам, как своим лучшим офицерам… Он снова меня позвал, увлек на свой путь, и я снова пошел за ним. Я стал его правой рукой… Тогда-то и началась наша вселенская слава, восторг и обожание всей Земли.

3. Моя работа по сути закончена

Моя работа по сути закончена. Все месторождения тавдина определены и нанесены на карту. Никакой противовоздушной обороны, которая способна отразить наши ракеты, я не нашел, хотя педантично обследовал всю поверхность планеты.

(И хотя такую оборону следовало иметь любой уважающей себя цивилизации).

Но этого мало. Я обнаружил шокирующий факт – на этой планете ВООБЩЕ НЕ БЫЛО ОРУЖИЯ! Совсем! Никакого!

По морям не плавали громады авианосцев. Из подземных шахт не торчали дула систем залпового огня. В огромных ангарах не стояли рядами танки, ожидая своего часа.

Ничего этого не было.

Нанкилау, безоружная, ничем не защищенная, доверчиво и беззаботно кружилась в голубом воздухе, сверкала океанами и звенела стрекозами…

Теперь я был обязан доложить капитану, что я готов, и можно приступать к нашей главной задаче.

Но я не сделал этого. Я решил отложить это еще на несколько дней. Мне вдруг захотелось – как странно, не правда ли? – захотелось ПОЖИТЬ ЗДЕСЬ. Капитану я сказал, что для завершения работы мне требуется еще пара недель. Что, возможно, я обнаружил месторождения тавдина на большой глубине, и это нужно уточнить. Верховцев спокойно кивнул, соглашаясь. Только на один миг его светлые брови приподнялись, а глаза испытующе прищурились на меня. В первый раз в жизни я ему солгал.

4. Тимару-Мин улыбчиво предложила нам

Тимару-Мин улыбчиво предложила нам поселиться у нее в доме и жить там, пока не придёт время возвращаться на Землю.

Я передал ее предложение капитану – почему-то волнуясь, всем сердцем надеясь, что он согласится. Я посоветовал ему принять приглашение, аргументировав это тем, что такой переезд благоприятно скажется на здоровье и самочувствии экипажа. Я обратился за поддержкой к Янису Ляускайтису, нашему судовому врачу. Янис охотно подтвердил, что для команды такая смена обстановки желательна. Все остальные – Богдан, Артак и Милош – бесхитростно согласились, что было бы неплохо пожить в нормальном доме, раз уж нам предлагают.

Мы смотрели на капитана и ждали, что он решит. Он мог бы сказать «нет» – и его слово перевесило бы желание всей команды. Таков закон воинской иерархии… Но капитан с минуту взвешивал в уме, решая – не опасно ли это для нас, затем кивнул, разрешая.

Даже он, у которого обязательная по должности недоверчивость превратилась в характер, понимал, что от Тимару-Мин и вообще от нанкилийцев невозможно ожидать никакого вероломства.

Нанкилау действовала на всех нас удивительным образом. (На всех, кроме капитана).

Я впервые в жизни не ощущал никакой опасности.