Страница 64 из 77
Утром четвертого дня Сенька Кривогорницын, озябнув и вконец оголодав, вышел из тайги к потерявшим надежду односельчанам и объявил о своей официальной сдаче в плен, выразив надежду, что если раса пришельцев и пожелает его сожрать, то хотя бы безболезненно умертвит его перед ритуалом.
Оказалось, что все это время Сеня прятался в густом кустарнике, совсем недалеко от села, слышал страстное ауканье искавших его людей и даже видел некоторых из них, но был глубоко убежден, что это коварные пришельцы, захватив людские тела, скрываются под человеческими личинами, чтобы найти и поработить последнего живого землянина.
После радостной встречи несколько вполне земных, очень человеческих пинков, затрещин и трехэтажных председательских матюков быстро убедили Сеню, что он имеет дело вовсе не с захватчиками тел, а с вполне нормальными природными их хозяевами. Таким образом, психиатрическая помощь не потребовалась.
Конечно, стоило бы в конце этой истории сказать, что Саргыланка и Сенька сыграли вскоре свадьбу, на которой я был и мёд-пиво пил… Но это было бы слишком литературно и к тому же неправда.
А против правды не попрешь. Никакой свадьбы не было. Они остались хорошими друзьями, и у каждого из них нынче своя семья. Село Ытык-Кюёль процветает. Кроме двух средних школ там есть уже и музыкальная, и спортивная. А еще появились гимназия и Литературно-художественный музей-заповедник. В самом дальнем зале этого музея устроена небольшая диорама. На фоне сломанных сосен и покореженных самолетов над неподвижным юношей с капотом в руках склоняется девушка в противогазе и защитном костюме. Поясняющей таблички возле диорамы не имеется. Все местные и так знают, что было, а приезжие все рано никогда в это не поверят, хотя все описанное здесь – самая чистая правда.
Посему, друзья мои, позвольте предложить вам выпить за правду. Ведь, как говорил один симпатичный персонаж из совершенно другой истории: «Сила не в деньгах, брат, сила в правде». Хотя посмею добавить уже лично от себя, что и деньги не помешают никому из присутствующих. Ну, будем!
14. Последний бес и Жабий Король
Август в Туймадске выдался прохладным, но солнечным. Комары исчезли куда-то. Окно было отворено и, опершись о подоконник, я наблюдал за веселой стаей бродячих собак у пищеблока. Воздух пах хвоей и немного помойкой.
– Ты, Евгений Маркович, извини конечно, но хочу спросить тебя, как еврея, какое у тебя отношение к святой воде? – спросил меня Вольдемар Феропонтович, заведующий психиатрическим отделением, в котором мы вместе работали уже пару лет.
Я вздрогнул. Вопрос заданный внезапно, в разгаре рабочего дня, как-то настораживал. Конечно, я знал, что Феропонтович – человек тяготеющий к соборности и даже, слегка, к самодержавию, уважающий русскую старину и цитирующий Лескова страницами. Но вот чтоб так, внезапно поднять православно-еврейскую тему?..
Все объяснилось просто. Вольдемар Феропонтович пожелал пригласить попа для проведения молебна и обряда освящения мужского психиатрического отделения номер два.
– Понимаешь, Маркович, – начал раскрывать карты Вольдемар, – ЧП замучили, побеги… Дерут наше отделение на каждом собрании. Вот я и подумал… Может, бесы? Хуже-то не будет, а блат у нас есть, скидку сделают, а может, и бесплатно освятят.
Блат в Туймадской епархии у нас действительно был мощный. Санитарка Лиза, работавшая по совместительству еще и раздатчицей пищи, имела старую надежную подругу. А та трудилась – ни больше ни меньше как водителем у епископа Туймадского и Ленского владыки Германа, в миру – Левки Моралина.
Лизина подруга, Нюша, возила отца Германа на церковной машине и, будучи миниатюрной от природы женщиной, была почти незаметна на водительском кресле, отчего казалось, что черная «волга» с крупным солидным попом на заднем сиденье, едет сама по себе, Божьим соизволением.
На святую воду я согласился легко, выговорив условие, что лично на меня брызгать не будут.
– Пусть освятят, – сказал я Феропонтычу, – ты прав, хуже не будет. Чтоб не случилось, помилуй Бог, как в восьмом отделении. Это ведь с них все началось, все напасти на нашу больницу обрушились.
– Помилуй Бог, помилуй Бог, – подхватил Вольдемар Феропонтович, – не вспоминай лучше ужас-то этот, не буди лихо, пока оно тихо, чур нас, чур!
Надо сказать, что восьмое отделение действительно особо отличилось в прошлом месяце. Началось все с того, что главный наш врач развил бурную деятельность в минздраве, требуя экстренных денежных вливаний в истощенный организм родного сумасшедшего дома. Министр Иннокентий Егорыч одно время отбивал атаки нашего главного, но тот подкрался с тыла. Прознав, что в местный минздрав ожидается визит аж самого замминистра из Москвы, он подсуетился с письмом, поднял вопрос на совещании и воззвал к гражданской ответственности.
Бедняге Иннокентию, дабы не потерять лицо перед московским гостем, ничего не оставалось, как назначить дату и время Высокой комиссии по проверке бедственного финансового положения республиканского психдиспансера.
Иннокентий Егорыч к тому же пригласил москвича, чтоб тот полюбовался на его административную смекалку в решении сложных вопросов и демократичные методы работы.
Высокую комиссию ждали к десяти утра. Главный врач, надев подходящий галстук, объяснял секретарше, наряженной во что-то национальное, какое выражение лица она должна изобразить в момент подачи гостям хлеба-соли и преподнесения дежурного подарочного чорона. Хлеб-соль и роскошный резной трехногий чорон, заботливо приготовленные заранее, лежали на столе под полотенцем со зловещим черным штампом «ТРПНД МЗ РС (Я)». Водочка и легкая закуска свежели в холодильнике. Малый банкетный зал ресторана «Звезда Тайги» готовился принять почетных гостей через пару часов.
В то самое время в Восьмом отделении больных завели в комнату отдыха и усадили перед телевизором. Впрочем, не совсем верно.
«Завели и усадили» – так будет чернильным языком записано в милицейском протоколе уже через час. А пока…
Восьмое отделение специализировалось по хроническим и очень немолодым женщинам, поэтому, санитарки не «вели и усаживали», а волокли, гнали, заманивали и запихивали в комнату отдыха несколько десятков седых, безумных, вопящих, галдящих, растрепанных, дурно пахнущих, похожих на ведьм старух.
Телевизор гипнотически забубнил что-то о Ельцине, утренние лекарства всосались, несмотря на замедленное старушечье пищеварение, и пациентки начали постепенно успокаиваться. Персонал тоже расслабился. И, как выяснилось, совершенно напрасно.
Старуха Фокстротова, женщина довольно грузная и известная спонтанными вспышками агрессии и психомоторного возбуждения, отколола номерок. А именно – внезапно покинула отведенный ей стул. Далее – с нечеловеческой легкостью вспорхнула на подоконник, одним движением отворила расположенную выше решетки горизонтальную фрамугу и рыбкой выбросилась из окна, рассадив стекло и оставив треснувший пополам халат в руках ухватившей её за подол санитарки. Только пуговки горохом посыпались – и нет старухи!
Министр Иннокентий Егорыч, вежливо держась на полшага позади московского гостя, подводил того к парадному входу психдиспансера. Из распахнутых заранее створок двойных дверей появился лучезарно улыбающийся главврач, подпихивающий вперед румяную от приятного волнения секретаршу с хлебом-солью и чороном. Московский гость в свою очередь скроил симпатичную гримасу. По хлеб-соли и секретарше он догадался о грядущем банкете, и лицо его отразило уже искреннее удовольствие. Москвич поставил ногу на первую ступень высокого бетонного крыльца и собирался поставить вторую, но в ту же секунду, на место, куда уже было нацелился дорогой ботинок московского гостя, в ореоле битых стекол и с неистовым криком «Еб твою мать!» рухнула голая толстая старуха. Еще не стих звон осколков, а уж изо рта её, из носа и ушей бурно хлынула кровь, ступни прочертили несколько движений по крыльцу, царапая бетон нестриженными желтыми ногтями, и короткая агония завершилась.