Миланский вокзал

Девушка резко встала, едва не опрокинув стул.

– Извините меня, вы оба, – объявила она, не сумев скрыть дрожь в голосе, – но я больше не голодна и устала. Я пойду спать.

Вылетев из столовой, Лаура убежала к себе, заперлась в своей комнате, хлопнув дверью, и бросилась на кровать. Как и всякий раз, когда ее мать одерживала верх в споре, а отец поддерживал ее, а не Лауру, унижение было невыносимым. Глаза щипало от подступавших слез, но она не давала себе плакать. Это означало бы признать, что Соланж имеет над ней все ту же власть, а она не собиралась делать это, даже для себя, даже если та не видит ее и никогда об этом не узнает. В любом случае, если они мечтали, что она перестанет ходить в Центр помощи, им пришлось бы привязать ее к кровати, чтобы остановить.

Говоря о «ее проблеме», Энрико и Соланж имели в виду эпилептические припадки, которым Лаура была подвержена с детства. После первых приступов ее обследовали у всевозможных специалистов и провели необходимые экспертизы. В конце концов у нее была диагностирована легкая форма эпилепсии. Почему она страдала от этого, оставалось загадкой, ведь с ней все было в порядке.

Ни врачи, ни ее родители не имели представления о том, что вызывало эти приступы. Да и откуда им знать? Лаура никогда не говорила об этом. Причина была ей известна, отлично известна. Настоящей проблемой были не сами припадки – это было лишь последствие, побочный эффект.

Лаура обладала особой способностью; ее можно было бы назвать шестым чувством. Про себя она привыкла называть его «даром», потому что так делала ее бабушка, единственный человек в мире, которому Лаура когда-либо доверяла свою тайну, – но сама считала это скорее недостатком или проклятием.

Аврора Кордеро, мать Энрико, умерла пятью годами ранее, и Лаура все еще очень скучала по ней. Она была необыкновенной женщиной, с которой ее связывали особые отношения. Единственный, кто действительно мог понять ее, с кем она могла полностью раскрыться. Потому что бабушка знала.

«Дар» Лауры заключался в ее способности мгновенно и непосредственно воспринимать то, что чувствуют окружающие ее люди. Их эмоции и чувства отражались в ней, и она ощущала их так сильно, словно они были ее собственными. Острая и абсолютная форма эмпатии. Часто в эти моменты у нее возникали видения того события, которое – пережитое, вспомненное или воображаемое – вызвало их. Иногда это происходило и с местами и предметами, словно особенно глубокие эмоции могли оставаться пропитанными ими. Если внутреннее потрясение было слишком бурным и стремительным, ее мозг – возможно, в силу действия некоего защитного механизма – в какой-то момент замыкался, и она в конвульсиях падала без сознания на пол.

Это не было чем-то, что Лаура могла делать сама, это просто случалось. Гнев, печаль, страх, радость окружающих, если они превышали определенный порог интенсивности, обрушивались и вторгались в нее. Быть незащищенной, вынужденной, несмотря на собственное нежелание, чувствовать, как они вспыхивают внутри, подвергаться всем этим чужим эмоциям – в основном негативным, нередко грязным и отвратительным – было глубоко дестабилизирующим опытом, к которому Лаура так и не смогла привыкнуть. Время от времени она задавалась вопросом: сколько боли, тоски, мучений, стыда, радости, раскаяния, зависти, ревности, надежды, ненависти, любви, ностальгии может вынести человек, прежде чем сломается? Ведь она уже пережила больше, чем большинство людей за всю жизнь.

Сколько себя помнила, Лаура всегда обладала «даром». Вероятно, это было в ней с рождения. Родители рассказывали ей, что в детстве часто случалось, что без видимой причины она вдруг начинала безутешно плакать. Однажды – Лауре тогда было около двух лет – в гости приехал старый друг ее отца, которого они давно не видели. Когда он подошел к малышке, чтобы познакомиться, та разрыдалась. Как ни старались смущенные родители успокоить девочку, им это так и не удалось – Лаура продолжала рыдать. На следующий день они узнали, что бедняга покончил жизнь самоубийством. Его компания обанкротилась, и сам он был по уши в долгах.

– Ты всегда была слишком чувствительной, – так заканчивала мать все эти истории, и по ее тону было очевидно, что она отнюдь не рада такой особенности своей дочери.

Лаура была замкнутым и молчаливым ребенком. Одиночество было единственной известной ей защитой от натиска чужих эмоций. Она никогда никому не рассказывала о том, что происходит внутри нее, мрачно осознавая, что это ее отличие от всех остальных и что ей не поверят или не поймут. Только бабушке Авроре, которая что-то почувствовала, удалось побудить ее открыться и признаться, пообещав, что она больше никогда и никому об этом не расскажет. У Лауры всегда было впечатление, что ее бабушка знает об этом больше, чем готова признать, но ее подозрения, что она тоже обладает «даром», так и не подтвердились.

Со временем Лаура научилась держать эту способность под контролем – по крайней мере, частично. Прежде всего она поняла, что должна обуздать свои эмоции – ведь чем больше была взволнованна, тем легче проявлялся «дар». Что касается трюка со стеклянным колоколом, то его ей предложила бабушка. Не всегда и неидеально, но обычно это срабатывало. Когда Лаура создавала в своем сознании прозрачный барьер вокруг себя, который действовал не только как экран и защита, но и изолировал ее от людей и мира, чужие эмоции доходили до нее в лучшем случае приглушенным эхом. Однако это требовало усилий, постоянной концентрации, что в конечном итоге могло истощить ее. Поэтому Лаура по-прежнему проводила много времени в одиночестве и посещала людные места лишь тогда, когда действительно не могла этого избежать, и не позволяла людям подходить слишком близко, потому что это было для нее рискованно. Многие за это считали ее холодной и сдержанной, снобом и высокомерной гордячкой. Социальная жизнь для нее практически отсутствовала, друзей у нее было мало, а романы обычно были спорадическими и ничем не заканчивались. До сих пор Лаура никогда не шла до конца ни с одним из парней.

Хотя она все еще была девственницей, свой первый – и единственный – полноценный сексуальный опыт получила в возрасте четырнадцати лет. Это случилось воскресным утром. Поскольку Лаура была одна в доме и ей стало скучно, она начала бродить по квартире и в итоге отправилась исследовать родительскую спальню. На полу, у подножия неубранной кровати, лежало роскошное красное вечернее платье из шифона и кружева, которое ее мать надевала накануне вечером для премьеры в «Ла Скала». Поддавшись искушению, Лаура стянула с себя джинсы и футболку и примерила его. Когда она снова встала перед зеркалом, внезапно ее охватил порыв непреодолимого волнения, застигнув ее врасплох. В следующее мгновение ее там уже не было – она стояла перед другим зеркалом, тем самым, которое находилось в роскошном туалете «Ла Скала». На ней снова было красное платье; одна бретелька сползла, открывая грудь. Наклонившись вперед, она крепко держалась руками за край раковины. Однако лицо, которое отразилось в зеркале, было не ее лицом, а лицом Соланж, с растрепанными волосами, красными щеками и таким развратным выражением, какого она никогда раньше не видела. За спиной Соланж стоял мужчина, в котором Лаура узнала молодого руководителя отцовской компании. Подстрекаемый голосом Соланж, исходящим из уст Лауры, мужчина спустил брюки и трусы-боксеры до лодыжек, поднял ее юбку выше талии, спустил трусики, схватил за бедра и с силой проник в нее. Несмотря на то что все в этой сцене вызывало у нее отвращение, Лаура не могла не смотреть дальше. Она также не могла помешать удовольствию Соланж, когда мужчина, задыхаясь и постанывая, грубыми толчками входил в нее. На пике оргазма, однако, Лаура не выдержала и лишилась чувств. Она очнулась на больничной койке. Горничная обнаружила Лауру, бьющуюся в конвульсиях, на полу родительской спальни. С этого самого момента Соланж больше не была прежней для дочери – воспринимать ее так, как раньше, Лаура больше не могла.