Ночной сторож

Не шли обедать, пока парни не выработали весь раствор, она обессилела от смеха, хоть, казалось бы, ничего остроумного не говорили, она — сидячее существо и с непривычки пьянеет от физической работы, как от вина. Да что там она! — дедушка носился и хохотал вместе с ними, и даже Антонина Егоровна подавала советы, как лучше использовать последнее ведро раствора.

За обедом Рокеев и Саня, нападая на Толика по разным поводам, смешили всех, Миша влюбился в них и тоже сказанул удачное словцо, и Маша расхохоталась, а бабушка тормошила: «Что? Что он сказал?» — и смеялась заранее, и Антонина Егоровна благодушествовала, она не вслушивалась в речи, но, видимо, мужские голоса заменили ей репродуктор, и от этого всеобщего довольства бабушка сидела со слезами на глазах и осталась благодарна молодым людям на всю жизнь. Из той же благодарности дедушка, прикидываясь свирепым, льстил парням, как мог, и кричал, что надо отовсюду гнать стариков и давать дорогу молодым, что только такая вот энергичная, грамотная и способная молодежь «все перевернет», а молодые люди скромно ему возражали.

И Маринка лопала за обе щеки. И Толя объяснял бабушке, отчего способны к состраданию крысы, и что такое альтруизм, и кто такой Эфроимсон, который доказывает, что доброта в человеке — врожденное качество. Саня, правда, скучал и озирался, будто искал щель, в которую можно удрать, но его одарили сушеными грибами и банками крыжовенного и смородинного варенья, так что и он не мог считать день безнадежно погибшим. Один лишь Рокеев был отрешен, будто прислушивался к своим мыслям или к далеким звукам, будто бы ждал условного сигнала или часа, и она, Маша, уже готова была загладить свою вину перед ним и хоть тут не нужны были слова, она беззвучно слагала красивые фразы, а день едва перевалил за середину.

Пока женщины драили порошком тарелки и кастрюли, молодые люди, тихонько посовещавшись между собой, исчезли куда-то. Задремали в кроватях дедушка и Маринка, скрылся на чердаке Миша, спала в гамаке Антонина Егоровна, стало тихо. Бабушка беспокоилась: выспится Антонина Егоровна днем — будет всю ночь щелкать выключателями и скрипеть половицами. Она порывалась идти за водой, но тут появился Толя, отобрал у нее ведра, и бабушка неохотно позволила внучке отвести себя на раскладушку в тень яблони, прилегла и тут же заснула.

Полуденная обморочная одурь расслабляла, было хорошо. Толик звякнул ведрами у крыльца, сел рядом:

— Спишь?

Она покачала головой.

— У твоей бабушки много таких знакомых? — спросил он.

— Каких? — не сразу поняла она.

— Да вот как парень этот и бабка.

— Много,— засмеялась она.— Все время появляются новые и сохраняются старые. Сколько я себя помню.

— Где ж она родилась? — спросил Толик.

— Здесь. Почему ты не пошел с ребятами?

— Они на даче у Смоляков,— сказал он.

— Я догадалась,— сказала она.

— Рокеева, оказывается, пригласили туда сегодня утром.

— Не много ли им будет два обеда подряд?

— Ну,— сказал он.— Это не проблема.

— Что же ты не пошел? — спросила она.

— Сохраняю фигуру,— сказал он.— Выходи за меня замуж.

— Что?! — удивилась она.— А почему я, если ты влюбился в бабушку?

— Что ж поделаешь,— сказал он.

— Спасибо,— сказала она.— Я подумаю.

— Или устроиться здесь ночным сторожем? Здесь, наверно, тоскливо, когда стемнеет.

— Здесь? — сказала она.— Здесь нет.

Они помолчали, и он сказал:

— Отвык я от тишины. Час тишины мне уже много.

Но скоро тишина кончилась, в вишневые «Жигули» Рокеева уткнулся светлый нос «Волги» — приехали папа и Зинаида. Ярко-алый брючный костюм Зинаиды замелькал среди зелени.

— Почему гостей не встречаете?

Заохала в гамаке Антонина Егоровна, проснулись все. Радовались новым лицам, смеялись, поднялась суматоха, кричал в своей обычной манере дедушка, Зинаида тормошила и целовала Маринку, суетилась бабушка, волновалась из-за кафеля, была наготове, опасалась за Мишу.

Зинаида и папа выгружали свертки из машины. Зинаида торопила мужа, они опаздывали к Смолякам, и узнав, что они уходят, дедушка, уже настроившийся на интересный вечер, приуныл, а ненасытная любительница общества Антонина Егоровна ворчала, зачем, мол, куда-то идти, если есть свой сад.

Папа медлил, поглядывал на дочь, хотелось ему поговорить. «Как живешь?» «Ничего, папа».— «Маринка растет». Маринка, действительно, росла. «А ты, Маша, все худеешь». Она, действительно, худела.

— Я провожу тебя немного,— предложила она.

— Бабушка плохо выглядит,— сказал он.— Пора ей уже ограничиться с гостями.

— Нет, папа. Так ей лучше.

— Не знали, что застанем вас здесь,— сказал он.— А то бы подарок Маринке захватили. Зина купила ей кубики-азбуку. Пора ей уже учиться. Ты в ее годы умела читать.

— Успеет, папа,— сказала она.

— Теперь детей рано начинают учить.

— Зачем глаза портить?

— Ты же не испортила.

— Успеет она читать, а не успеет — тоже не беда.

— Мне кажется, тебе не помешало, что ты рано читать начала.

— В школе научат. Пусть учится вместе со всеми.

— Валина машина? — спросил он.— Где же он сам?

— Рокеев? У Смоляков.

— Вроде за грибами собирался.

Она догадалась:

— Так это ты его просил захватить нас с Маринкой?

— Он хороший парень,— сказал папа,— Его у нас ценят. Он тебе не нравится?

— Да нет, папа,— сказала она.— Ничего.

— Вот возьми немного денег. Маринке купишь что-нибудь от меня, премию получил.

— Спасибо, папа,— сказала она, избавляя его от неловкости.

— Мне кажется, ты слишком много требуешь от людей,— осторожно сказал он.

— Разборчивая? — Она засмеялась.— Я бы не сказала. Но в конце концов никто не стыдится своей разборчивости в еде или там в запахах, почему надо стыдиться разборчивости в людях?

— Потому что мы их не едим,— хмыкнул он. — Я хочу, чтобы ты была счастлива. По-моему, у тебя есть многое, что тебе мешает.

С годами у него все чаще это чувствовалось. Лишними казались ему хлопоты и гости бабушки, лишними ее, Машины, чувства. Он хотел, чтобы им было хорошо, и думал, что для этого они должны избавиться от лишнего.

На даче у Смоляков слышался репродуктор. Диктор объявил: девятнадцать часов по московскому времени. Было еще светло.