Тео!

Александр Левин

Тео!

Посреди песчаной проселочной дороги, неровной лентой вихляя меж редкого, но густо окрашенного хной кустарника уходит в темнеющую зелень хвойного леса струя сиреневого, мерцающего света пронизывая легким, элегантным мазком в завихрениях акварельной кляксы – густой, вязкий туман.

Небо клубится тёмно-фиолетовыми жирными мазками пышных туч, и периодически пробивается, точно кость собаки, предвосхищающая ливень, древовидная нить молнии прорывая льняную ткань небесного холста. Грома нет, но судя по мыльному горизонту, у соседней деревни – скоро ударит изо всех сил, сотрясая твердь земную и заставляя тощебрюхих шакалов выть в полях в густую бездну. Широкими, глубокими, но неровными линиями мерцающая глубина сиреневого и тонкая полоса над ней серого, уводит караван курчавых облаков за еле виднеющуюся дымку полупрозрачных бликов к далёкой, полярной звезде. Глубина эта пульсирует на горизонте и вводит в состояние покоя и сладостной неги. Сумерки тают под натиском черничной наготы приближающейся ночной мглы. Становится прохладно, и колючая сырость набегает, равно как и стелющийся по дороге молочный туман со стороны леса, крадучись.

Брызги пурпурного крайне своеобразно, как мне видится, дополняют замшелый с редкими проплешинами грязно-серый подклад на бархате моего камзола. По крайне мере, я думаю, что это камзол. Длинную одежду, зауженную в талии, которую видимо носили под кафтаном служащие из далекого, прекрасного прошлого я нашёл на чердаке в огромном чугунном сундуке. Камзол я имею ввиду. Не брата. Тео был со мной всегда, сколько себя помню. Поэтому, искать его смысла не имело. Камзол же лежал на дне древнего сундука, а под ним в плащаницу укутанный под тлеющей от сырости и плесени разобранный лакированный треног, палитра и двенадцать слегка помятых серебряных тюбиков краски.

Камзол сейчас промок от осенней мороси насквозь и шелковые нити на крупных, латунных пуговицах совсем обвисли, так что не застегнуть. Старый совсем. У широких рукавов у запястья крошится алый бархат и лен у воротника стирается в пыль. Не восстановить теперь. А ведь я его нашел в один из солнечных погожих дней сухой осени после тяжёлого трудового дня на ферме, где мы выращиваем рожь и крупный рогатый скот. Как сейчас вспоминается этот вечер. Мы разбрелись с братом по нашему семейному дому, кто куда. Больше в этот день работы не предвиделось. У сеялки колесо поменяли, и крепления штанги затянули. Все основные работы по ферме выполнили. Тео, после душа и постного ужина, состоящего из холодного мяса и вина, ушёл в библиотеку просматривать финансовые бумаги, так как налоговая в последнее время слишком часто стала выискивать пробелы в отчетах. Брат считал, что наш сосед Хамме поспособствовал этому напрямую, но не косвенно. Якобы зарится на наши угодья. «Неудивительно, – говорит Тео, – почти сто двадцать гектар чистого чернозема. Кто бы не хотел атаковать таких как мы.., сирот? – и смеется. Заразительно громко смеется. Хамме живёт в пятнадцати километрах от нас и занимается выращиванием только кукурузы и ничего больше. Хамме восьмой десяток. Он старый и жадный, и у него совершенно нет детей. Странный. Я его боюсь. Точнее, его густой, волокнистой, фиолетовой бороды. Я написал его портрет в июле перед засухой. Борода была седой и курчавилась. Он специально к нам приезжал по этому поводу, когда прослышал, что дела у нас идут, так себе. Селение у нас маленькое, слухи ползут быстро. Тео сидел за счетами, искал развлечение за книгой в гостиной, а после лежал на тахте, обитой шкурой выставочного яка, у панорамного окна; я курил трубку на чердаке и покрывал себя пылью вековой давности да ароматами сухой лаванды. Это место придумала кстати состряпать моя маменька. Наше с ней укрытие. Она, как и я, очень любила чтение. И как известно, для усвоения и удовольствия от погружения, требуется комфорт и тишина. Прекрасный вид на фон, за которым бы разворачивалась «уальдовская» пастораль, и нет, как нам с мамой виделось, препятствий для реализации такого места для медитации и чтения. Папенька думал, что она просто отлынивала от работы на ферме, ровно так мыслил и мой брат, ни в чем не уступавший отву который был как внешне, так и духом— рослый, широкоплечий, с усами и залысиной на макушке.

Я выбрал в этот раз для чтения томик Эмили Дикинсон. Но сосредоточиться мне никак не удавалось.

Давеча мы немного разошлись во мнениях с братом по кое-какому вопросу и меня это тревожило. Мне было немного за него обидно. Тео вдруг повзрослел и совершенно не учитывал мое мнение. Ему после одной любовной неудачи с русачкой из соседней деревни, на мой взгляд, было совершенно некуда девать необъятную, скорее всего, нечистым данным, страсть к поползновению перед богом прибыли золотой казны и похотью. Поэтому теперь мы с ним после ужина редко сидим у окна, играя в покер, как это было раньше.(до Светланы Алексеевны) – маргиналия. После смерти родителей поместье оказалось нам чуждым. Некому было звать нас по утрам на завтрак, и некому было учить нас хитростям хозяйствования на ферме. Нас теперь мало связывали прошлые интересы. Тео пришлось в срочном порядке осваивать бухгалтерское дело, основы делопроизводства. Вроде бы получалось. Управляющего и дюжину батраков он привез откуда-то с забайкалья. А ведь ему было то всего девятнадцать лет. Тяжело в столь ранний час расцвета мужественности и познания ароматов Эроса взвалить на свои юные, покатые плечи груз мудрости седых волос. Родни у почти не осталось, так что заботиться о нас теперь было некому, кроме Тео. Тётушки проживали в Бельгии и давным давно потеряли интерес к нашей семье после смерти мамы. Тео говорит о том, что им стыдно за меня и заботиться обо мне совершенно незачем. Оставаться до конца моих дней финансовоя обузой? Смешно! Задумайся, брат – говорит Тео.

Когда мама вышла замуж за простого сына чиновника из далекой губернии, большая часть родни тут же от неё отказалась. Это была юношеская гармония ветра и ароматов лаванды. Так говорит мне Тео, и я не сомневаюсь в его словах. Последний раз, когда я видел тётю Камиллу и кузину Роксану, прогуливающихся по парку, им было уже глубоко за семьдесят. Тео прав. Сколько пришлось бы выложить юристу для оформления кадастровых ордеров и доверительных бумаг – это ещё тот вопрос, а после, – говорит Тео, пришлось бы каким-то образом делить ферму между всеми нами и сделать так, чтобы часть наследства, причитамая тебе по праву, шла на содержание пребывания в пансионе. Чудно нелепый коротышка. – говорит Тео захлебываясь лютым, дьявольским хохотом.

Я не хотел быть безвольной игрушкой. Мне нравилось быть с могучим Тео и жить среди окружающих меня с раннего детства предметов родного обихода. А если бы тётушки решили по-другому, то про семейный особняк пришлось бы забыть вовсе. Тео говорил, что библиотеку нужно будет продать если мы понадобимся. Он до сих пор думает, что читать на родном языке я не умею. И книги для меня лишь прохлада и леность осенним днем. Ему кажется, что я просто выискиваю картинки, а не слова, отпечатанные сотни лет тому назад предками словистами. Ну да ладно. Он сейчас заботится обо мне. Ему виднее конечно. Поэтому он предложил мне подписать кое-какую бумагу и так смотрел на меня страшно, что я не стал читать сию бумагу и просто поставил свою подпись внизу. Это случилось полгода тому назад. Тяжелые были времена. Теперь Тео мой формальный опекун несмотря на то, что младше меня на три года. Нам было хорошо вместе, чего же более я желал.

Мы жили в прекрасном особняке, построенным под влиянием архитектуры Тюдоров с белым фасадом, остроконечными крышами и рыжими кирпичными трубами, по осени утопающих в сером дыму. По сей день этот дом украшают и змеевидные тени и чужие вздохи. Особняк вмещал в себя десяток светлых спален с широкими панорамными окнами. Часть комнат пустовала: накидки на мебели цвели разрастающимися композициями из прозрачной паутины, дрожащей на сквозняке, и ядовитые оттенки тёмно-фиолетовой плесени, украшали побеленные некогда стены новыми узорами. Две гостиные, соединённые лишь деревянной аркой, сигарная комната, укрепленная тяжёлой дубовой мебелью, да старенький камин, охраняющий огонек сердца дома. Важная же часть семейного интерьера – просторная библиотека, ухожена и чиста – я следил за ней лично: протирал пыль, переворачивал залежавшиеся доминиканские сигары в хьюмидоре, следил за гигрометром и полировал медь. В кабинет отца, мы не заходили вовсе первое время – ещё были свежи воспоминания крепких, увесистых оплеух хозяйственника, практикующего английский бокс.