Страница 46 из 92
В 1930-е гг. непререкаемые догматы 20-х были подвергнуты сомнению. По прошествии нескольких лет, в течение которых валюты были практически восстановлены, а бюджеты — сбалансированы, две самые могущественные страны, Великобритания и Соединенные Штаты, столкнувшись с серьезными трудностями, отвергли золотой стандарт и приступили к регулированию своих валют. Самые богатые и уважаемые державы, пренебрегая догмами экономического либерализма, в массовом масштабе отказывались платить по внешним долгам. К середине 1930-х гг. Франция и некоторые другие государства, все еще сохранявшие верность золоту, были по сути принуждены к отказу от стандарта политикой казначейств Великобритании и Соединенных Штатов, некогда самых пылких ревнителей либеральной веры.
В 1940-х гг. экономический либерализм потерпел еще более жестокое поражение. Хотя Великобритания и Соединенные Штаты отступили от монетарной ортодоксии, они все еще сохраняли приверженность принципам и методам либерализма в промышленности и торговле, в общей организации своей экономической жизни. Данному обстоятельству суждено было стать одним из факторов, ускоривших войну, и одним из препятствий, затруднивших ее ведение, ибо экономический либерализм породил и всячески питал иллюзорную идею о том, что диктаторские режимы обречены на экономическую катастрофу. Из-за подобного убеждения демократические правительства позже всех осознали последствия управляемых валют и регулируемой торговли, не сумев этого сделать даже тогда, когда сила вещей заставила их самих обратиться к этим методам; кроме того, наследие экономического либерализма преградило им путь к своевременному перевооружению: этому мешали апелляции к священным догматам сбалансированного бюджета и свободного предпринимательства, считавшимся единственным надежным фундаментом экономической мощи воюющего государства. Бюджетная и валютная ортодоксия заставила Великобританию сохранять верность традиционному стратегическому принципу «ограниченного участия», хотя страна оказалась фактически перед угрозой тотальной войны; а в Соединенных Штатах крупные корпорации, например нефтяные и алюминиевые, окружив себя бастионом из либеральных табу, весьма успешно противились подготовке промышленности к работе в чрезвычайных условиях. Если бы не отчаянное упрямство, с которым экономические либералы цеплялись за свои заблуждения, вожди англосаксонской расы граждан свободного мира были бы гораздо лучше подготовлены к величайшему испытанию века, а может быть, сумели бы его совершенно избежать.
Событий последнего десятилетия оказалось недостаточно, чтобы разрушить вековые догматы социальной организации, охватывавшей весь цивилизованный мир. Как в Великобритании, так и в Соединенных Штатах основой существования миллионов самостоятельных единиц бизнеса по-прежнему остается laissez-faire. Оглушительное фиаско в одной сфере не смогло подорвать его авторитет во всех других. Более того, эта частичная неудача скорее лишь укрепила его власть над умами, ибо защитники laissez-faire могли теперь утверждать, что как раз неполная реализация его принципов и является-де истинной причиной всех без исключения несчастий, которые ставятся ему в вину.
В самом деле, других доводов у экономического либерализма больше не осталось. Его апологеты в бесчисленных вариациях повторяют, что если бы не политика, проводимая его противниками, либерализм смог бы оправдать возложенные на него надежды, и что ответственность за все наши беды несут не конкурентная система и не саморегулирующийся рынок, но вмешательство в работу данной системы и помехи, чинимые данному рынку. Тезис этот находит подтверждение не только во множестве недавних посягательств на экономическую свободу, но и в том бесспорном факте, что во второй половине XIX в. процесс распространения системы саморегулирующихся рынков постоянно наталкивался на упорные попытки воспрепятствовать свободному функционированию подобным образом устроенной экономики.
А значит, экономический либерал получает возможность формулировать свою позицию, связывая в единое целое прошлое и настоящее. Ибо кто же возьмется отрицать, что правительственное вмешательство в бизнес способно подорвать доверие субъектов бизнеса? Кто станет спорить, что уровень безработицы мог бы порой быть ниже, если бы не предусмотренные законом пособия для безработных? Что конкуренция со стороны общественных работ причиняет ущерб частному бизнесу? Что финансовый дефицит может поставить под угрозу частные инвестиции? Что патернализм убивает предпринимательскую инициативу? И если так обстоит дело сейчас, то разве могло быть иначе в прошлом? Кто в силах усомниться, что всеобщее протекционистское движение, социальное и национальное, начавшееся в Европе примерно в 70-е гг. XIX столетия, стесняло и ограничивало торговлю? Кому же не ясно, что фабричные законы, социальное страхование, муниципальная торговля, общественное здравоохранение, коммунальное строительство, тарифы, субсидии и поощрительные премии, картели и тресты, запреты на иммиграцию, на движение капиталов, на импорт, не говоря уже о других, менее явных ограничениях на передвижение людей, товаров и денег, препятствовали нормальному функционированию конкурентной системы, ибо все эти меры затягивали экономические депрессии, увеличивали безработицу, обостряли финансовые кризисы, сокращали торговлю, нанося таким образом серьезный ущерб саморегулирующемуся механизму рынка? Именно эти посягательства на свободу найма, торговли и денежного обращения, твердит либерал, именно эти покушения, совершавшиеся начиная с третьей четверти XIX в. всевозможными школами социального, национального и монополистического протекционизма, и были корнем всех зол; и если бы не нечестивый союз тред-юнионов и рабочих партий с промышленниками-монополистами и аграриями, которые в близорукой своей алчности общими усилиями уничтожили экономическую свободу, то сегодня мир наш наслаждался бы плодами почти автоматически действующей системы производства материальных благ. Либеральные авторы без устали повторяют, что источником трагедии XIX в. явилась неспособность человечества сохранить верность вдохновенным прозрениям первых либералов; что благородный почин наших предков был сведен на нет темными страстями национализма и классовой войны, корпорациями и монополиями, а главное — прискорбной слепотой трудящихся классов, так и не сумевших уразуметь благодетельность ничем не ограниченной экономической свободы, которая служит, в конечном счете, интересам всего человечества, в том числе и интересам самих рабочих. В итоге грандиозный прогресс, моральный и интеллектуальный, оказался невозможным по причине интеллектуальной и моральной немощи большинства, а то, чего добился дух Просвещения, было уничтожено силами косности и эгоизма. Таковы вкратце главные пункты защитительной речи экономического либерала, и если их не опровергнуть, то симпатии публики в этом состязании аргументов по-прежнему будут на его стороне.
Сформулируем суть проблемы. Все согласны, что либеральное движение, ставившее своей целью распространение рыночной системы, встретило противодействие со стороны протекционистского контрдвижения, стремившегося его ограничить, — подобная мысль лежит в основе и нашего тезиса о «двух движениях». Но если мы утверждаем, что идея саморегулирующейся рыночной системы, абсурдная по своему существу, в конце концов уничтожила бы человеческое общество, то либерал обвиняет самые различные силы в том, что они-де погубили великое и благородное дело. Будучи неспособен привести доказательства каких-либо согласованных действий с целью остановить либеральное движение, он прибегает к удобной гипотезе о неких тайных кознях, гипотезе, опровергать которую просто не представляется возможным. Это и есть миф об антилиберальном заговоре, в том или ином варианте характерный для всех либеральных интерпретаций истории 1870–1880 гг. Основную причину резкой перемены декораций их авторы, как правило, видят в подъеме национализма и социализма, а роль главных злодеев в этой пьесе приписывают ассоциациям промышленников, монополистам, крупным землевладельцам и профсоюзам. Таким образом, в самой туманной и возвышенной своей форме либеральная доктрина гипостазирует действие в современном обществе некоего диалектического закона, который сводит на нет благородные усилия просвещенного разума, а в самой грубой и топорной версии опускается до нападок на политическую демократию как якобы главный источник интервенционизма.