Чужбина

Прошло три года. За это время Давид внешне повзрослел, стал шире в плечах и скулах, а мускулы шеи и рук налились как будто свинцом. Да, да, именно тяжелым, не дающим подняться металлом. Иначе чем объяснить, что в период, когда обычно мальчики чуть ли не на полметра вымахивают, он с трудом на двадцать сантиметров вырос.

– Зато в тебе силы на двоих хватит, – успокаивал его друг Ахат.

– И новый гусеничный трактор “Коммунар” скорее всего мне достанется, – шутил в ответ Давид, – я один из совхозных трактористов могу в его кабине стоя работать.

Русский язык Давид на удивление всем освоил достаточно быстро. И, хотя масса новых слов давалась ему нелегко, он удивлял учителя чистым, без акцента произношением. Все самые сложные для иностранца русские звуки он произносил идеально. А научился он этому по-своему, как кузнец. Представляя, как шипит раскаленный металл, резко опущенный в холодную воду, Давид выговаривал Ч и Щ. Букву Ж он сравнивал со звуками напильника. А вот особенно сложную Ы он, оказывается, уже хорошо знал с детства. Ведь случалось, что в кузне Давид нечаянно попадал молотком себе по пальцу. Ноготь, конечно же, на следующий день чернел. А вот невыносимая боль в момент удара, как будто тебя пнули в живот, была настолько невыносима, что сын кузнеца был готов взвыть как волк, свое длинное – “У-у”. Но, боясь показаться слабаком, сдерживая боль, сжав до скрежета зубы и до невозможности растянув губы, он в тот момент позволял себе лишь глухое:

– Ыыы!

Так что Ы, которой вообще нет в немецком языке, мальчик уже знал.

Мысленно разложив у себя в голове по полочкам многочисленные в русском языке падежи, правила, а еще больше исключений из них, он мастерски научился находить и использовать подходящие друг к другу как гайка и болт.

Единственное, что в нем осталось предательским и неискоренимым, – это немецкий глагол “haben” – хабэн, что в переводе на русский означает иметь, есть и вообще просто связку слов. Немцы зачастую в одном предложении используют этот хабэн по несколько раз. Трудно представить немецкий язык без этого хабэн. Вот и Давид, чисто и грамотно разговаривая по-русски, невольно и неосознанно то и дело вставлял этот хабэн. Его это коробило, а у друзей часто вызывало смех.

А вот с техникой просечек у Давида никогда не было. Каждую деталь трактора он мог вслепую и на ощупь определить, будь то “Коломенец”, “Запорожец” или “Фордзон-Путиловец” А одноцилиндровый двигатель “Карлика” он вообще разбирал и собирал так быстро, что уже к концу рабочей смены маленький трактор пыхтел, свистел, ехал и пахал.

Товарищи по МТМ подметили, что Давид, всем в пример, приходил на работу и раньше всех, и с большой радостью. А вот вечером, опять-таки в отличие от других, не спешил покидать мастерскую и не очень-то радовался концу рабочего дня. Не человек, а машина.

Заведующая, Нина Петровна, души не чаяла в трудолюбивом и рассудительном парнишке, который, в отличие от многих совхозных трактористов, не кичился своими познаниями и не прятался за ширмой “специалиста узкого профиля”. Давид без оговорок брался за любое порученное ему дело, а еще чаще сам предлагал свою помощь в решении той или иной проблемы. Нина Петровна с нескрываемой гордостью называла его своим сыном, которого у нее, одинокой коммунистки, не было.

– А ведь мог стать бродягой и попрошайкой, – часто рассуждала она, – но нет, хватило же силы и ума найти правильное место в жизни, по-настоящему и твердо встать на ноги.

Заведующий совхозной мастерской, дядя Антон, который когда-то поручился за немецкого мальчика, искавшего работу, и пообещал, что из Давида будет толк, теперь уже доверял ему обучать других парней, которые явно были старше своего наставника.

Но за всей этой “взрослостью” подростка порой все еще проглядывалось детство. Особенно ночью, когда, укрывшись с головой под одеяло и закрыв глаза, он как во сне представлял себе отца и с гордостью, со всеми подробностями рассказывал ему о жизни в совхозе, хвалясь своими достижениями.

Конечно же, он тосковал и по матери. Да, выгнала! Да, предала! Но материнскую кровь никуда не деть. Она все равно течет во всех обиженных и обездоленных, куда бы они ни шли и чем бы ни занимались.

– Надо обязательно навестить ее, – решил Давид.

Вот только когда и как? Казалось, что у молодого работника совхоза не было свободной минуты. То посевная, то уборочная, и все на нем, на юном комсомольце: трактора почини, это организуй, туда сходи. А вдобавок еще учеба.

Даже если бы и появилось свободное время, добираться в родное село было несподручно. Это только напрямую, по птичьему полету до села Мюллер рукой подать. Транспортного сообщения между двумя берегами не существовало. Найти лодочника, который бы тебя переправил, было неразрешимой проблемой. Оставался прибрежный путь. Вначале Давиду пришлось бы вверх против течения одолеть сто километров до Покровска. В этом году этот приволжский левобережный городок переименовали в честь Фридриха Энгельса, и он стал столицей немецкой республики. Из Энгельса пассажиром парома перебраться через Волгу в Саратов. А оттуда по правой стороне реки снова спуститься на то же самое расстояние вниз по течению. В один день не управишься. Долго и утомительно.

Было бы желание, а оно уже как-то вырулит. Случилось неожиданное, чего Давид даже не мог себе представить. В конце сентября 1932 года совхоз “Кузнец социализма” организовал осеннюю ярмарку. Хозяйство новоиспеченного совхоза стало первым в Зельманском кантоне по всем показателям. Местные газеты неустанно трубили об успехах воспитанных совхозом детей-сирот, приглашая посетить ярмарку и перенять опыт передового хозяйства.

Собираясь на праздник, Давид до блеска вычистил недавно купленные ботинки. Отутюжил сшитые ему по заказу широкие черные брюки и сарпинковую рубашку. Затем молодой комсомолец долго и безуспешно укладывал перед зеркалом свои непослушные черные кудри, вслух повторяя слова заученной речи, с которой ему поручили выступить на митинге. Непослушные кудри волос никак не укладывались в прическу и, капитулировав, он просто натянул на голову фуражку, не зная, что ораторы обычно их снимают на трибуне.

Давид уже знал, что еще вчера на доске передовиков труда у здания правления совхоза появился его портрет. Он шел по улице, то и дело невольно краснея, особенно когда его уважительно приветствовали и поздравляли односельчане.

Герой дня всеми силами старался скрыть свое счастье. Его сердце не просто стучало, оно готово было вырваться от эйфории. Давид понимал, чего добился. Он осознавал, что простой немецкий мальчишка в свои четырнадцать лет достиг большего, чем мечтал, и это чувство переполняло его грудь. Но молодой комсомолец очень не хотел, чтобы об этом узнали люди, чтобы не подумали, что он зазнавался.

Вдруг Давид остановился как вкопанный. По широкой улице поселка с грунтовой дорогой навстречу ему шли мать и отчим.

Все трое окаменели от неожиданности. Когда-то изгнанный сын совсем не так представлял себе встречу со своими родными. В его мечтах он, красивый, сильный и уверенный в себе, шел по родному поселку Мюллер. Местная детвора со всех близлежащих улиц бежала рядом с криками:

– Давид! Давид вернулся!

Он воображал, как войдет в свой отчий дом и вывалит на стол полный вещмешок конфет, баранок и пряников, покроет плечи матери дорогим платком, который, кстати, он уже специально для нее купил, и даже взглядом не одарит ее мужа и сводных братьев – пусть позеленеют от зависти и стыда.

– Мама! – радостно воскликнул Давид, к которому первым вернулся дар речи.

Он сгреб в свои сильные руки Марию, все еще находившуюся в шоке, прижал к себе и долго-долго держал ее так, боясь, что она как сон снова может исчезнуть.

Отчим не особо был рад встретить пасынка, но вида этому не подал. Он украдкой разглядывал мальчишку с ног до головы, заметив, что Давид сильно изменился за последние, кажется, три года: вырос, окреп и был очень хорошо одет. Поняв, что пауза затянулась, Детлеф как-то деликатно и даже осторожно одернул жену, робко произнеся: