Длиной в неизвестность

Тору повертел его в руках и попытался открыть, но Юра звонко хлопнул его по руке.

— Обещай не читать, пока не скажу.

— Обещаю, – кивнул Тору, прижав блокнот к груди. На душе вдруг стало тепло и уютно – так, будто он только что прикоснулся к чему-то родному и близкому, к чему-то, что он давно и долго искал.

Слёзы высохли сами собой. Тору почувствовал, как с плеч упал тяжёлый груз. Теперь ему и в самом деле было не о чем сожалеть.

Напоследок Юра ещё раз обнял его, уже не так крепко и чувственно, но всё ещё по-особенному приятно. Как мог только он, самый близкий и лучший друг. Подходя к трапу самолёта, он оглянулся и небрежно махнул рукой. Тору показалось, что он видел застывшую в его глазах боль. Причудилось, наверное.

Показавшиеся куда более тусклыми и безжизненными огни аэропорта ничуть не изменились за прошедшие полчаса. И не изменятся, наверное, никогда – так и будут продолжать провожать людей в туманную неизвестность. Только что Юра стоял здесь и задумчиво смотрел на их обжигающий блеск. Сейчас же он готовился к взлёту, и Тору больше всего боялся случайно столкнуться с ним взглядами.

По ощущениям прошли считанные мгновения, но самолёт взмыл в воздух, крыльями рассёк безоблачное небо и безжалостно увлёк за собой часть его сердца. Только сейчас Тору осознал: Юра в самом деле был там, среди безграничного пространства пустоты, в плоскости сочных закатов и настойчивых ливней. Он в самом деле улетел.

Тору вдохнул летнюю прохладу и крепче сжал обложку блокнота. Казалось, что через потёртый переплёт он мог по-прежнему касаться холодной ладони.

Шаг тридцать седьмой. Пустые стены твоего прощания

Он вернулся домой посреди глухой ночи: повернул ключ в замке, нажал на скрипнувшую ручку, шагнул внутрь через порог и, помня о торчащих проводах, щёлкнул выключателем.

В прихожей зажёгся свет. На крючке, оставшаяся ещё с весны, висела Юрина кофта – из кармана торчал выцветший чек. В углу стояли кроссовки, в которых ещё вчера он гулял по российским улицам.

Тору почувствовал, как вспотели ладони, помыл руки и вытер их толстым банным полотенцем. На бельевых верёвках сушились футболки и шорты. С бортика ванной смотрел Юрин шампунь, на полочке лежала ещё, наверное, влажная мочалка. Тору глубоко вдохнул: за время командировки Нины Юрьевны навязчивость ладана успела скрыться за запахами быта.

В их с Юрой комнате было тихо: иногда с улицы доносились голоса и рёв мотоциклов. На столе, чуть по диагонали, лежала ручка – незадолго до отъезда в аэропорт Юре приспичило что-то написать. Теперь, держа в руках блокнот, Тору догадывался, что именно.

Он не стал ничего трогать, позволив вещам лежать так, как они были оставлены хозяином. На спинке стула висели аккуратно сложенные джинсы – Тору перенял русскую привычку использовать мебель в качестве вешалки.

Не раздеваясь, он лёг в кровать – Юра никогда не брезговал пыльной одеждой и точно был бы не против. У стены лежала смятая Юрина подушка. Она пахла шампунем и хранила на себе лёгкие нотки парфюма. Тору никогда не замечал раньше. Он осторожно прикоснулся к наволочке, боясь разрушить оставшийся на ней отпечаток присутствия. Из приоткрытого окна веяло холодом: ветер покачивал шторы, полз по постели и оседал в волосах.

Попытавшись заснуть в одиночестве, Тору едва не взвыл от тоски: в квартире было ужасно тихо и пусто. За время их совместной жизни он привык перед сном слышать под ухом философскую болтовню или забавные истории из жизни, которых у Юры было точно не меньше тысячи. Сейчас, в молчании стен и тусклом звёздно-лунном свете, Тору не мог найти себе места. Он считал эту квартиру кладезью жизнерадостности и покоя, но теперь, лёжа в никак не согревающемся одеяле на ледяных простынях, понимал, что ни пол, ни потолки здесь не отличались от многих других, застывших в таких же серых домах.

Несколько раз за ночь Тору проверял телефон. Не было ни сообщений от Юры, ни, к счастью, новостей воздушных катастрофах. Он смог заснуть только под утро, когда солнце осветило небо короной лучей.

Солнце не радовало. Солнце казалось шуткой.

Ю: /Самолёт не упал прикинь

Пересадка норм тоже

Счас в Торонто уже/

Открыв глаза, Тору сразу нащупал рукой телефон. Сообщение от Юры заставило сердце вздрогнуть. Фотография загружалась медленно, но мечущееся по экрану колёсико приносило успокоение. Не упал. Значит, сейчас он уже был на другом конце земли.

Загрузилось. Облачный пейзаж, улыбающийся Юра и торчащие на фоне головы людей.

И новая жизнь, на которую приходилось смотреть со стороны.

А дальше – учёба, метро, дни, вечера и возвращение домой. Жить в квартире Юры стало невыносимо, воспоминания не давали спать, а стены с каждым днём сжимались всё сильнее.

Тору помирился с матерью, она на удивление легко простила вспышку его гнева и даже оправдала её заботой о близком друге. Сказала, что была неправа и теперь гордится им за великодушие и настойчивость. Сказала, что Тору в её глазах стал настоящим мужчиной.

Самому же Тору не было дела до настоящих мужчин, гордости и прошлых конфликтов – всё это померкло перед лицом ставших всё более редкими звонков и переписок. Он понимал, что Юра едва находил время на сон и еду, но всё равно чувствовал наседающую тоску: словно от и до всё шло не так, если ему не удавалось получить «Доброе утро» с разницей в несколько часов.

Тору не был эгоистом, он искренне радовался возможности слушать о заграничной жизни по видеосвязи, то и дело отвлекаясь на тлеющую сигарету: курить он стал намного чаще – сначала на балконе чужой квартиры, сидя в окружении своих же картин, потом – запершись в собственной комнате под причитания матери. О Торонто Юра рассказывал так интересно, что хотелось обязательно оказаться рядом и испробовать всё на себе: от шумных ночных прогулок и блинчиков с кленовым сиропом до дотошной сортировки мусора.

Вместо этого Тору каждую ночь закрывал глаза, рисуя в голове горячо желанный мир и уже не надеясь когда-нибудь встретиться с Юмэ. Под живые рассказы Юры их связь казалась всё более призрачной. Его нужно было оставить приятным воспоминанием, положить фундаментом будущей счастливой жизни и сохранить в сердце как образец первой, самой невинной и честной дружбы.

Может быть, когда-нибудь ему придётся также отпустить Юру, но думать об этом не хотелось. Сейчас, поддерживая истончающуюся с каждым мгновением связь, Тору верил в лучшее. Верил, что судьба продуманно совершила очередной ход и не поставила его на кон.

«…Мне так страшно вставать на кон…»

Теперь Тору понял, о чём тем вечером пел Юра. Понял, но, как всегда, слишком поздно, когда вряд ли что-то можно было исправить.

Жить становилось всё страшнее. Летние каникулы погружали его в пелену навязчивых грёз – учёба отвлекала на себя внимание, не позволяя забыться, но сейчас на её месте образовалась тянущая пустота, которая сразу же начала заполняться привычной тоской. Тору подрабатывал ассистентом в ближайшей клинике, чтобы было чуть легче дышать.

Мать безуспешно пыталась его развеселить, будто чувствовала неладное. «Материнское сердце, – всегда говорила она, – всё понимает». Но никогда ничего не понимала.

Тору, как и обещал, заботился о Нине Юрьевне: она частенько звонила ему, беспокоясь о разных бытовых мелочах, приглашала поесть или сходить на утреннюю службу. Юра отшучивался, что сам не получил от неё ни одного звонка, а такой заботы не помнил с самого детства. Конечно, Тору понимал, что это не было чем-то смешным, и поэтому стал реже рассказывать об их общении, ограничиваясь сухим: «Я смог влить в себя суп и не вылить обратно». Юра продолжал улыбаться, будто в самом деле не сожалел.

Иногда Тору неумело молился за него, по памяти рисуя в голове позолоченные портреты святых. Иногда – выводил на бумаге что-то похожее на самого Юру, а позже молился уже за создателей фото- и видеокамер, позволивших навеки сохранить воспоминания. Было страшно даже представить, каково это: медленно забывать человека, когда-то бывшего тебе всем; в один из дней не суметь вспомнить родинку за ухом и с улыбкой появляющиеся вокруг глаз тонкие морщинки, в следующий – потерять из памяти тембр голоса, манеру смеяться и сухость обветренных рук. Последними забыть дни, вечера и ночи. А после – забыть всё и понять, что с памятью растерял частички самого себя. Понять, что тебя больше нет и не суметь ничего противопоставить.