Страница 25 из 53
Учитывая среднюю скорость сбора одной среднестатистической девушки, я предпочел спуститься и «поймать» такси. Машина меня уже поджидала, а за ее рулем был, скорее всего тот самый, никому не известный «сержант Сидоров»: крупногабаритный мужчина с волевым лицом и грубыми чертами лица имел вид совсем не шоферский, но, на мое счастье, Марго на это не обратила никакого внимания.
Камерный театр начинался с вешалки. Я в военной форме со всеми наградами и знаками отличия, чего уж там стесняться. Марго в вечернем платье, аккуратном, красивом, но не роскошном. Вообще-то, слишком крикливо одевались только женщины из артистической (художественной, литературной и прочая) богемы да жены видных совслужащих. У многих из последней категории со вкусом была беда. Совершеннейшая беда!
В последнее время, все больше общаясь с хроноаборигенами, назовем их так, хотя, нет, противный термин… Общаясь с этими людьми, я заметил одну черту, на которую сначала не обращал внимания, но которая оказалась сейчас для меня очевидной. Я говорю о свободе. О странной свободе людей этого времени. Они как-то умудрялись быть совершенно свободными даже под гнетом системы тотального контроля и подавления. Но! Во-первых, тотальный контроль на самом деле не был тотальным. Просто не было технических и материальных средств. Даже в начале двадцать первого века до общества тотального контроля очень далеко. Близко… и в тоже время далеко… Во-вторых, на кого падет внимание органов, предположить было невозможно. Вот люди и не думали об этом. Просто превратив это в фактор фатума, «от сумы да от тюрьмы»… Да, они существовали в рамках. В довольно жестких рамках. Но при этом оставались свободными! Как будто заключили негласный договор с теми, кто наверху: мы соблюдаем ваши заповеди, вы же нам не мешаете жить. А если на кого падет гнев высших сил, так разве кто-то обижается на молнию, которая в него влупит в весеннюю грозу? Те, кому повезло, забывают о неудачнике, а сам неудачник – ему уже все равно. Я понял так, что свобода – это внутреннее состояние души человека… и чем больше я понимал, что можно оставаться свободным в условиях несвободы, тем более восхищался этими людьми, становился частью их социума, стирая в себе привычную свободу ляпать языком и вседозволенность, которые мы считаем истинной свободой, не осознавая, что на самом деле становимся рабами… Потом пришла в голову цитата из какого-то классика, про то, что на войне первыми гибнут лучшие[29]… И пришло осознание того, что я обязан сделать так, чтобы как можно больше этих настоящих людей остались в живых.
Извините, отвлекся…
Камерный театр не поражал роскошью убранства, но он был каким-то очень приятным и очень домашним. Театральные подмостки сороковых годов еще хранили тот импульс авангардного поиска, который вывел русский театр на передовые позиции в мире. Но коса репрессий прошлась и по театральной жизни столицы (и не только). Всеобщая грамотность породила еще и массовое написание доносов, а при условии быстрой реакции органов на такую информацию, то доказывать свою правоту стали музыкальным методом: массово писали оперу. Часто случалось, что при каких-то конфликтах доносы писали обе стороны, кого-то забирали раньше, кого-то позже… На Таирова писали… много писали. Были попытки слить его театр с другой труппой (неудачные). Но судьба его хранила. И не говорите, что заступничество Ворошилова или еще кого-то из «сильных мира сего» могло спасти выдающегося режиссера. Отнюдь. Могло даже повредить. Судьба, однако же, хранила Таирова ровно до 49-го года. Этот год оказался роковым для всей семьи выдающегося режиссера. Начинается компания борьбы с космополитизмом. В сорок девятом вышло решение о закрытии Камерного театра, Таирову и его жене, великолепной Алисе Коонен предстояло перебраться в театр Вахтангова на вторые роли. Тяжелое потрясение подкосило выдающегося режиссера, которого совсем недавно, в сорок пятом, наградили орденом Ленина. И это его не спасло. Александр Яковлевич Таиров в РИ умер в сентябре пятидесятого года.
Что сказать о спектакле? А спектакль был великолепен! Я видел, как играла сама Алиса Коонен! И этим сказано все! Великая актриса, которой в тот год исполнилось… пятьдесят лет ровно! А она играла мадам Бовари, женщину тридцати лет от силы! И никто не сомневался ни на минуту, что на сцене женщина почти тридцати лет, вопрос был в том: двадцать восемь или все-таки тридцать ровно… Удлиненное лицо, черные, как смоль, волосы, крупные выразительные черты лица, аристократическая бледность, и неожиданно яркая, раздражающая помада, резким контрастным мазком на бледном лице. И эта высокая шляпа-цилиндр, который ей неожиданно шел в сочетании со строгим костюмом. Алиса вообще прекрасно чувствовала себя в любых нарядах, которые ей не мешали играть совершенно. Впрочем, говорить в отношении этой актрисы «играть» огромная глупость. Она жила на сцене. И это было очевидно. Как актриса она осталась верна своему режиссеру и после смерти Таирова ни в одном из театров не служила. Удивительная женщина, честное слово! Мы с Марго вышли на улицу совершенно потрясенные. В итоге, не было еще и десяти часов вечера, как мы оказались на Патриарших прудах. Почему? Да потому что сюда от Камерного театра идти всего ничего. А после такого спектакля хотелось пройтись. А если еще и по Булгаковским местам!
Мы прошлись до деревянного павильона, по случаю позднего времени дня и зимнего времени года заколоченного. Все-таки, второе мое предположение ближе к правде. Зима не способствует проведению времени в деревянном здании без отопления. Морозы отступили, поэтому импровизированный каток, в который превратился искусственный пруд правильной прямоугольной формы, пустовал. Невдалеке проехал конный милицейский патруль. Маргарита опять щебетала о домашних делах, а потом, совершенно внезапно, выпалила:
– Леша, а ты знаешь, когда, по традиции дарят девушке белые розы?
Я опять-таки растерялся, пожал плечами, сделал удивленной морду лица, хотя, нет, это так само по себе с лицом приключилось, да, застукали меня врасплох… вот это тактика: столько отвлекающей шелухи, а потом как обухом по голове… Интересно, я правильно понимаю, на что перейдёт разговор? Пожимаю для убедительности плечами и получаю почти ожидаемый ответ:
– Вообще-то белые розы дарят невесте, или будущей невесте, или на свадьбу, так что выбор вариантов у тебя, товарищ комдив, невелик! Для разнообразия можно еще раз признаться в любви!
И Марго приятно рассмеялась, увидев мое явное замешательство… Ну, выручай меня, нахальство!
– «Донна Роза, я старый солдат, и не знаю слов любви. Но когда я впервые увидел вас, донна Роза, я почувствовал себя утомлённым путником, который на склоне жизненного пути узрел на озарённом солнцем поле нежную, донна Роза, нежную фиалку.[30]»
Я произнес эту фразу на одном дыхании, чуть скопировав мимику бесподобного Михаила Казакова. Мне наградой стало уже ошарашенное лицо моей Маргариты.
– Подожди-ка… это фраза откуда-то… знакома… мне она знакома… Это, мне кажется, не наша фраза, в смысле, зарубежного драматурга. А можешь ее вспомнить на языке оригинала?
– Нет проблем… Секундочку. «Do
– Вот оно! – Торжественно произнесла Маргарита. Донна Люсия! Конечно! Я же это читала. Причем совсем недавно. «Тетушка Чарлея»! Вот! Брэндон Томас, кажется! Нет, точно Брэндон Томас!
– Уолтер Брэндон Томас – автоматически поправил я, да, а вот зачем это сделал? Потому как Марго тут же закрыла тему тетушки Чарлея и спросила:
– Так что означает эта цитата, товарищ военный? Мне показалось или это было предложение руки и сердца? Оригинальненько!
Марго иронизировала, но я-то стоял, как пришпиленный растерявшийся мальчик, который действительно намеревался седлать предложение, поэтому достал из одного из бездонных карманов заранее заказанную обручку (обручальное кольцо, извините меня за волнение). Спасибо незнакомому сержанту Сидорову. Почему-то не сомневался, что колечко будет подобрано впору. Кстати, я заплатил за него из своих боевых за Финскую. Кровно заработанные честным трудом… Ну и протянул девушке открытый футлярчик с кольцом, не забыв при этом утопить одно колено в рыхлом и грязноватом мартовском снегу.