Асьенда

Здание было построено в форме дуги, огибающей главный двор; только самая большая, центральная постройка возвышалась на два этажа. В южном крыле располагались кухня и кладовые, за них отвечала Ана Луиза. В северной части центральной постройки была лестница, ведущая на верхний этаж, который занимали спальни, господские покои и несколько пустующих гостиных. Когда мы с Родольфо спустились вниз, я обнаружила узкий проход справа от лестницы. Было похоже, будто кто-то заколотил его досками и ржавыми гвоздями на скорую руку.

– Хуана говорила, что в северном крыле что-то повреждено, – объяснил Родольфо, заметив заминку. Мое внимание было приковано к дверному проему. Он осторожно взял меня за руку и увел оттуда. – После землетрясения или наводнения, не припомню. Я прикажу Мендосе заняться этим.

Мы вошли в обеденную залу, и я подняла голову, обратив внимание на мавританскую плитку[5], которая украшала стены от пола до высокого потолка, – должно быть, ее привезли с полуострова предки Родольфо. По периметру комнаты, почти на двенадцать футов от земли, тянулись балки. Родольфо проследил за моим взглядом.

– Когда родители устраивали тут приемы, слуги ставили наверх канделябры, – сказал он. – Было ярко, как в оперных театрах. – Вдруг улыбка и воспоминания померкли, и по его лицу пробежала тень. – Никогда не поднимайтесь наверх. Однажды оттуда упала служанка.

Что-то в его словах было не так – они показались мне холодными и даже слегка противоречивыми. По телу пробежала дрожь. Вопреки тому, что сказала Хуана, я бы не назвала холод в доме «сквозняком». Он пробирал до костей, будто в меня впивались чьи-то когти. Застоявшийся воздух был спертым, как в погребе. Меня охватило желание открыть все окна настежь и впустить в комнату свежего воздуха и света. Но Родольфо быстро провел меня дальше, резко захлопнув за собой дверь.

– Сегодня отужинаем в более приятном месте, – сказал он.

Завтра, пообещала я комнате.

Завтра я пролью свет на все твои темные углы и прикажу приготовить краску для потемневших от копоти стен.

Вдруг за дверью комнаты раздался смех.

Я застыла. Родольфо продолжил путь, но моя рука выскользнула из его.

Неужели мне послышалось? Или это все воображение? Я ведь точно слышала легкий заливистый смех, будто за тяжелой деревянной дверью играл непослушный ребенок.

Но в комнате никого не было. Я знала, что там пусто. Я только что была там.

– Пойдемте же, querida[6]. – Улыбка Родольфо была слишком яркой, слишком натянутой. – До ужина нужно многое успеть.

Родольфо оказался прав. Сады, конюшни, покои слуг, поселение тлачикеро и рабочих с фермы, склад, капелла… Сан-Исидро был отдельным миром.

После этого Родольфо передал меня на попечение Аны Луизы для дальнейшего знакомства с домом, и я сразу же пожалела об этом. Женщина не обладала ни приятными манерами, ни чувством юмора.

– Это зеленая гостиная. – Она указала на комнату, но входить не стала. Внутри был камин, грязный от сажи, белые стены и исцарапанные, потертые половицы.

– Но она не зеленая, – мой голос прозвучал глухо в пустом пространстве.

– Ковер был. – Единственное, что ответила мне Ана Луиза.

Как и ее голос, дом был абсолютно лишен цвета. Белый и коричневый, тени и сажа – такой была тусклая палитра Сан-Исидро. К тому моменту, как начало садиться солнце и Ана Луиза провела меня по территории для слуг и показала капеллу, у меня не осталось сил. Имение и все его участки находились в разном состоянии непригодности, и меня пугало количество усилий, которые придется приложить, чтобы привести их в надлежащий вид к приезду мамы. Но когда мы с Аной Луизой вернулись в дом и я еще раз осмотрела его со двора – от зловещей темной двери до потрескавшейся черепицы на крыше – во мне поднялась целая буря эмоций, и я не могла этому препятствовать.

Дом принадлежал мне. И здесь я буду в безопасности.

Семь месяцев назад меня разбудили прогремевшие удары и доносившиеся с улицы крики. Я подскочила с постели посреди ночи. С замиранием сердца, спотыкаясь о ковер, я вбежала в темный коридор и ухватилась за ручку двери в кабинет. Свет и тени насмешливо плясали на изящных стульях и тонких обоях, на потрепанной карте папиных сражений, приколотой к стене. Окна комнаты на втором этаже выходили во двор.

Я подбежала к окну. Всю улицу охватило пламя; десятки мужчин в военной форме размахивали факелами и темными мушкетами с острыми штыками. Огонь освещал их жадные ухмылки. Один из них стал колотить в дверь и выкрикивать имя моего отца.

Но где папа? Он бы, конечно, понял, в чем…

Отец открыл им дверь. Он вышел в аккуратно запахнутом вокруг жилистой фигуры халате и с растрепанными волосами. Он выглядел более усталым, чем когда-либо, залегшие тени подчеркивали его исхудавшее лицо.

Но во взгляде, которым отец окинул окружавших его мужчин, горела ненависть. Он заговорил, но, даже если б я приложила ухо к окну, все равно ничего бы не расслышала – они стояли слишком далеко, и крики заглушали любой звук. Мужчины схватили папу под руки и вытащили его из дома на улицу. Я не могла пошевелиться. Он казался таким хрупким, таким слабым…

Предатель. Всего одно слово, различимое среди криков.

Предатель.

Потом мужчины ушли.

Но те из них, что остались, скрыв лица в тени, схватились за приклады мушкетов и наставили их на окна внизу. Стекла разбились вдребезги. Мужчины стали бросать в пасти разбитых окон блестящую жидкость и факелы. Наконец они растворились в ночи, но я все еще стояла неподвижно – даже когда почувствовала запах горящего дерева, проникающий в комнату, и теплеющие половицы под ногами.

Папа не был предателем. Даже несмотря на то, что они с будущим императором начали войну по разные стороны – папа с повстанцами, а Агустин де Итурбиде[7] с испанской армией, – в конце они сражались вместе. Папа боролся за независимость. За Мексику. Каждая битва, которую мы отмечали красными чернилами на его карте, была за Мексику, каждая…

Крик мамы пронзил мой слух. Я отпрянула от окна, но, зацепившись за ножку стула, упала и растянулась на ковре. Жар опалил легкие, густой воздух стал проникать внутрь. Дым клубился тонкими колечками сквозь половицы. Я встала на четвереньки.

Карта. Я поднялась на ноги, бросилась к стене и потянулась к кнопкам, на которых держалась карта, – они обожгли мне пальцы, и я зашипела.

– Беатрис!

Я сорвала карту, сложив ее дрожащими руками, и побежала на голос мамы. Дым застилал глаза, легкие сводило от кашля.

– Мама! – Ничего не было видно, я не могла дышать, но все равно бежала вниз по лестнице к черному ходу. Мама схватила меня и вытащила на улицу. Наши спины блестели от пота и волдырей, появившихся из-за пламени, кашель никак не прекращался… Мы были босые и застигнутые ночным холодом врасплох.

Мама отправилась в покои к слугам, чтобы разбудить их, но обнаружила лишь пустые и холодные постели. Неужели они знали обо всем? А если так, то сбежали, спасая свои шкуры, и не предупредили нас?

Наверняка они знали. Наверняка кто-то рассказал им о том, что мы узнали только в бледном и слабом свете утра следующего дня: императора Мексики, Агустина де Итурбиде, свергли. Изгнали. Отправили в Италию на корабле. А что же с его союзниками? И теми, кто был на стороне повстанцев, как папа? Их собрали и казнили.

– Я слышала, их застрелили в спину, как трусов. Они это заслужили, – сообщила за завтраком моя кузина Хосефа, задрав свой римский нос. В ее водянистых глазах читалась насмешка.

Так как податься больше было некуда, мама привела нас в дом семьи, оставшейся у нее в Мексике. Они были единственными, кто не перестал разговаривать с мамой после того, как она вышла замуж за мужчину из низшей касты. Она привела нас в дом Себастиана Валенсуэлы, своего троюродного брата.

5

Мавританская плитка («зулляйдж») – традиционные для мавританской архитектуры терракотовые изразцы с геометрическим декором.

6

Дорогая (исп.).

7

Агустин де Итурбиде (1783–1824) – военный деятель, первый император независимой Мексики. В войне за независимость сначала принял сторону Испании, после чего примкнул к партии инсургентов (повстанцев) и содействовал освобождению Мексики.