Страница 79 из 82
Не только по молодости и неопытности так отчаянно быстро выдал имена заговорщиков прапорщик Кановницын (Н. Иванов). Его пылкая исповедь Николаю I и сокрушает вас крайней неуместностью и одновременно волнует. За нею угадывается не только доверчивая натура юноши, не ведающего сложностей борьбы, но и дух декабристских собраний с накалом мысли, с гражданскими страстями.
Внутренней содержательностью отмечен образ поручика Панова (В. Ставрогин). Однако он являет собой совершенно иной человеческий характер. Этот молодой, но зрелый душой офицер — образец мужества и стойкости. Видимо, чтоб стать «рядовым» декабристом, нужно было быть незаурядным человеком. Панов — В. Ставрогин далек от каких-либо иллюзий, будущее видится ему отнюдь не в розовом свете, но ни слабости, ни раскаяния враги от него не дождутся. Его отрывистые, короткие ответы на допросе звучат с коробящей тюремщиков независимостью и прямотой.
Поединок Николая I с декабристами представлен в спектакле как поединок чести и бесчестия. Для Николая, каким его играет Г. Тараторкин, не существует недозволенных средств. Артист раскрывает психологию беспринципности. И каким гибким, дальновидным, изворотливым оказывается этот молодой монарх, словно у него вековой опыт тирана. На наших глазах Николай переживает любопытное превращение. Истерический ужас перед бунтовщиками обратился в холодную ненависть и расчет. Наедине с собой Николай нервно застегивает пуговицы императорского мундира, но за дело берется человек, внешне спокойный, решительный, способный к любому иудиному ходу. Декабристы, конечно, безоружны перед этой жестокой и коварной волей, но ведь человека легче уничтожить, чем сломить в нем дух протеста, стремление к справедливости. Наконец, готовность во имя этого жертвовать собой.
Именно эти качества присущи Михаилу Бестужеву (Ю. Каморный). Спектакль начинается в горчайший для декабристов час их поражения. Но Бестужев еще на свободе и волен распорядиться своей судьбой. Поначалу его действия естественны и понятны. Он переодевается в штатское, прощается с близкими, возница переправит его в Финляндию. Казалось бы, все разумно, логично. Но поступки Бестужева в странном противоречии с его решением. Надо торопиться, он медлит, раздумывает, похоже, что он живет в ином, чем все, измерении. В волнении сестры, невесты, в торопливости их речи он слышит тревогу о себе и не может заразиться тем же. Не забота о себе, не поиски спасительного варианта волнуют его, душа занята совсем другим. Бестужев — Ю. Каморный продолжает быть во власти пережитого на Сенатской площади. Глоток свободы был прекрасен, трагичен, краток. Но это был «звездный» час жизни героя. Спасать себя — значит изменить себе. Вот на это Бестужев не способен. Его добровольная сдача в Зимнем не только акт верности декабристским убеждениям, но и сознательный идейный вызов. Побеждает не здравый смысл, не житейская мудрость, а нравственная бескомпромиссность героя.
Михаил Бестужев в спектакле Ленинградского ТЮЗа не является фигурой исторического масштаба. Но в его убежденности, благородной самоотверженности сомневаться не приходится. А ведь это совсем не мало.
Тема русской освободительной борьбы продолжена театром в спектакле «После казни прошу…», посвященном лейтенанту Шмидту. Образ этого удивительного человека впервые появился на театральных подмостках. Спектакль достоин его памяти.
Драматург В. Долгий создал документальную пьесу. В ней нет ни строчки вымысла. Только переписка Шмидта, только фактические свидетельства его жизни, только документы.
Точен и достоверен голос документов, поэтичен и торжествен голос театра. Театр юного зрителя искренне восхищен человеческим подвигом Шмидта, и эта дань восхищения, влюбленности, юношеского восторга перед героем в полной мере ощутима в спектакле (постановка 3. Корогодского, художник Г. Берман). Другой театр, как другой человек, возможно, иначе рассказал бы историю этой высокой и трагической судьбы, но Ленинградский ТЮЗ говорит своим языком, от лица своих зрителей.
Праздничная театральность, метафорическая образность, острота пластических решений в этом спектакле играют первостепенную роль. Постановка свободна от бытового правдоподобия, но в ее напряженных ритмах проступает правда времени, которому она посвящена.
Распахнута сцена театра. В глубине голубой горизонт, напоминающий о морских далях. Море — профессия героя, Черноморский флот — место его подвига. Но редко горизонт бывает безмятежно голубым. То победно взвивается на его фоне красное полотнище, и Шмидт возглавляет митинг севастопольских рабочих, то опускается огромная траурная лента, и Шмидт вместе с другими склоняется над могилами павших товарищей. То к черному цвету присоединяется золото, и Николай II вынужденно дарует России манифест. И ни одна из этих сцен не становится иллюстративной. Спектакль действительно звучит то набатным призывом, то скорбным реквиемом, то дерзкой издевкой. И здесь нельзя не сказать, что всей достаточно сложной стилистикой спектакля отлично владеют вчерашние и сегодняшние тюзовские студийцы. В единой сценической униформе, меняя лишь детали, молодые актеры играют по нескольку ролей. Они играют свое отношение к времени, людям, событиям, и каждый раз это отношение глубоко личное, пристрастное. Этот непрерывно меняющий свое лицо хор нигде не является нейтральной массой. Мы видим Шмидта в окружении друзей или врагов, чувствуем, как затягивается петля вокруг его горла.
Острота исторических и жизненных столкновений подчеркнута всей художественной тканью спектакля. Чем отчаяннее порыв к свободе, который своей жизнью выразил Шмидт, чем выше человеческий взлет героя, тем более яростную ненависть к себе вызывает он у всей официальной России: от великодержавной императрицы до жалкого филера. Театр находит особый прием характеристики этих фигур. Их играют, выделяя в каждом случае одну, ведущую черту характера, но эта черта — будь то царственная спесь Марии Федоровны (Л. Вагнер), жестокое бездушие Витте (Ю. Енокян), злобная сила Чухнина (В. Тодоров) или трусливая подлость филера (С. Надпорожский) — действительно врезается в память. Что-то от всех этих качеств плюс еще безумное самоупоение есть в сценическом наброске Николая II (Н. Иванов). Краски, найденные здесь театром, иногда ироничны, язвительны, порой с долей озорства, но характер они рисуют отнюдь не шуточный: в конечном счете фигура Николая венчает собою ту идею антинародности, бесчеловечности, которой противостоит Петр Шмидт.
С образом Шмидта, созданным Г. Тараторкиным, в спектакль входит тема одухотворенной человечности. Именно об этом говорит необыкновенная, уникальная история его любви к женщине, которую перед смертью Шмидт видел во второй и последний раз. В Зинаиде Ивановне, какой ее играет А. Шуранова, есть красота, интеллигентность, какая-то скрытая загадка, но есть и слегка сдерживаемый оборонительный холодок. Тем необходимее для Шмидта — Тараторкина пробиться к сердцу этой женщины, к ее доверию. И в его настойчивости при всей скромности, в его неуязвимости при всем достоинстве чувствуется воинствующее благородство этого человека.
«Самая большая роскошь на земле — роскошь человеческого общения», — писал Сент-Экзюпери. Вот эту тягу Шмидта к человеческому общению прекрасно передает Тараторкин. Через нее читаются общественный темперамент Шмидта, драматизм его личности, его жизни. Шмидт не мыслил свою судьбу вне судеб России, его имя навеки связано с 1905 годом. Напряженные раздумья о будущем, которого у него уже не будет, не покидают Шмидта в спектакле. И чем ближе к трагической развязке, тем более страстным становится биение его мысли, тем спокойнее его мужественная сдержанность.
Спектакль «После казни прошу…» заразителен в лучшем смысле слова. Образ лейтенанта Шмидта, история его жизни, талантливо рассказанная театром, вызывают у зрителей такое же искреннее волнение, какое владеет всеми участниками спектакля.
Итак, Михаил Бестужев, Петр Шмидт, Олеко Дундич вышли на сцену Ленинградского ТЮЗа. Воскрешенные силой искусства, эти замечательные люди стали любимыми героями юных (а иногда не только юных) зрителей Ленинграда.