Страница 67 из 89
И все же ты не совсем одинок. Кто-то пробуждает, поддерживает, подстегивает тебя. Где-то во времени и пространстве, в прошлом или в нынешнем происходит то же самое. Вместе со всем этим ты познаешь себя и очень счастлив. Видения чувств бушуют в тебе. Ты движешься точно в пьянящем облаке. О!..
Пока снова не оказываешься вовне, в поисках себя и своего времени.
Ветер свистит. Пуща шумит и потрескивает. Ветер навевает мысли.
У ДОРОГИ{59}
Сколько по тебе хожено-перехожено! Тобой утолял я тоску юности по дальним далям. Ты переполняла меня восторгом и усталостью, помогала увидеть мир и себя, питала взор и сердце.
Смолоду люблю я лицо твое в любое время года — и свежесть весеннего утра и прелесть летнего дня, и слякоть осенней поры. Ты нескончаемая череда перемен!
Потом я почти позабыл тебя на долгие годы. А если и виделся с тобой, то катя в бензинно-пыльном облаке. И эта невзрачная желтая лента была ты? С таким же успехом я мог бы лететь по воздуху, не ведая ничего о том, что ты есть…
И вот я вернулся. Присел подле тебя, смотрю на тебя, предаюсь мыслям, воспоминаниям. Нет, я уже не норовлю уйти вместе с тобой в дальние дали, норов не тот. Но теперь твою сокровенность вижу я намного зорче, чем когда бы то ни было прежде. Не умел я видеть, что ты так богата и многолика во всей своей трогательной простоте.
И не так уж безжизненна ты, как могло показаться! Вон там, на обочине, подняла головку-пуговку желтая ромашка, собирается цвести малорослый лютик, топырит пальчики цепкий вьюнок, презревший надвигающиеся опасности. И дальше, на кромке бегущей рядом тропы — лиловый волчец, тмин и полынь, пустоголовая полевица, робкий мышиный горошек и чашечка тысячелистника. Правда, все хворые, задыхаются, припудренные пылью, но все-таки живые. Вижу я и твою фауну: семенит красный муравьишка, степенно ступает жук в черном плаще, впал в отчаяние заблудившийся червь дождевой, не найти ему мягкой земли. А вот и лягушонок скачет по тебе, туп-туп, глаза закрыв от пыли.
И явственно вновь ощущаю твой запах — хотя ты и должна быть без запаха и вкуса. Он какой-то пыльный, кисловатый, от него першит в горле. А когда первые капли дождя прибьют твою пыль, вот тогда исходит от тебя твой особенный дух. Должно быть, это пахнет чахлая растительность обочин, а может, и сама твоя затверделая плоть.
Когда катишь по тебе, ты кажешься такой монотонной. Один голыш, пообтертый кусок известняка, серый булыжник, гравий, изъезженный в порошок. Да еще сухой конский навоз или сучок, раскатанный на волокна. Везде вроде бы одно и то же. Но если приглядеться — какое многообразие! И уж конечно, твои долины, твои возвышенности и низменности в глазах муравья, пожалуй, то же, что для нас каньоны Колорадо или песчаные холмы Сахары.
В такие летние дни редко кто движется по тебе. И потому мы можем подолгу быть с тобой наедине. Снова раздумывать, вспоминать, радоваться и даже печалиться. Ты мне словно жизнь моя, полная воспоминаний, радостных и грустных. Ты можешь одинаково поведать о победах и разочарованиях.
Нет, ты не так пошел, как надо было идти! — укоришь ты меня. Транжирил время и силы, то бежал сломя голову, а то просыпал лучшее для пути-дороги время. И до чего же ты в конце концов дошел? Сидишь вот опять подле меня, да только постарел, притомился. Боязливо считаешь верстовые столбы, словно скоро какой-то из них станет последним… Пришла пора тебе ответствовать.
Эх-эх-эх, да и мне разве одно только добро припоминается?! — скажешь ты о себе. Всякого навидалась я на своем веку. Когда-то была я такой запустелой да грязнущей дорожкой, что только пеший иль конный могли тут пройти. Когда-то брели здесь пригорюнясь барщинники со своими флягами снятого молока да деревянными мисочками каши. Проезжали свадебные поезда под звон бубенчиков да с музычкой, похоронные процессии тянулись — слезы выступали у сирот на глазах. Двигались обозы на ярмарку, поросята в кузовах, телки за телегой, всякий люд кочевал: цыгане, коробейники, еврей ковылял со своею шарманкой. Их всех подгоняли тревоги, заботы о завтрашнем дне. А видишь, там, за лесом, где и посейчас еще стоит камень с крестом, там когда-то убили путника…
Немало зла повидала старая дорога на своем веку. Больше зла, чем добра…
Эх, да что там говорить! Тому всего два года, как по мне громыхала военная техника. До глубины души потрясли, всю перекорежили, хоть и кажусь я закаменелой и бесчувственной. И бежали от врагов вековечных женщины, дети, старики. Оглядывались, со страхом и отчаянием в глазах прислушивались к грохоту за горизонтом. Сокрушенно шептали, словно столетия тому назад: Ох, спаси нас, спаси, дороженька дальняя! Уведи нас от рабства грозящего!
Но и мы, дороги, не вечны. И мы стареем, травой зарастаем, запустеваем. И дороги ждет судьба всего, что бренно. Но если когда-нибудь еще увидишь виа Аппиа, кланяйся ей! Если увидишь древнюю дорогу между Мекнесом и Атлантикой, кланяйся! Приятно, что ни говори, вспоминать знаменитых предков, пусть сам ты мал и ничтожен.
Небо затянуло облаками, близится вечер, свежеет. Чувствую — зябко и пора уже двигаться. Но очень уж долгой и монотонной кажется предстоящая дорога. И я уже не странник прежних лет.
— Эй, мужичок, не подвезешь?
— Тпру-у! Отчего ж не подвезти, полезайте… Я и то гляжу, сидит человек у дороги, устал, верно, думаю… Оно и понятно, на возрасте уже, и вы, да и мы с лошадкой. Но мы поживем еще… Н-но, белогривая!
МАРГИНАЛИИ{60}
«Изучайте жизнь, а не книги!»
Но разве книги не та же самая жизнь? И даже плохая книга — факт, плохой факт.
В книгах все замешено гуще, все плотнее, чем в жизни. Это экстракт жизни. Ее избранные страницы: красота и величие жизни, пустота и пошлость жизни.
Надо только видеть все в правильном свете: не искать в плохой книге того, чего в ней нет, то есть хорошую книгу, — точно так же, как психологу бессмысленно искать хорошее в плохом человеческом экземпляре.
Даже худшие из книг ничуть не менее интересны, чем множество окружающих нас людей.
«Лучше уж изучать жизнь воочию, чем воспринимать ее по книгам». Куда как верно! Да только что мы увидим воочию и что почувствуем самостоятельно? За всем этим уже стоит книга. Любому нашему взгляду на жизнь уже предпослан книжный опыт, сам метод нашего постижения жизни — книжный. Партитура чужих чувств опережает наши чувства, чужое либретто прячется за нашими мыслями. Вычленить себя из прошлого, из окружения — да это геройство, будь оно и вправду возможно!
Но при этом: и книга не существует сама по себе, вне жизни. Она весьма немаловажная часть жизни современного человека. Что сталось бы с человеком, лиши его образования, политики, веры? А ведь все это зиждется на книге, на печатном слове. И теперь вы хотите, чтобы он вопреки своему книжному образу мыслей видел еще какую-то некнижную жизнь? Нет, не увидит!
Хорошая книга для любого из нас — целый мир. Надо только погрузиться в этот мир, хоть на миг стать его полноправным гражданином, чтобы ощутить себя внушительней, совершенней, счастливей.
Не могу забыть то одинокое лето на идиллических островах, где едва ли не единственной моей книгой и единственным собеседником оказался «Заратустра»{61}. Быть может, теперь, когда, набежав, схлынули волны индивидуализма и, по-видимому, надолго зашло солнце сверхчеловека, не время говорить о Ницше. Но я-то воспринимал Ницше как поэта, а не философа.
В то прекрасное, солнечное лето я много раз перечитал «Заратустру». Очевидно, жизнь моя была на редкость однообразна, спешить было некуда, и у меня оказалась пропасть времени — думать и чувствовать. Тогда-то на прогретых выступах скал и в открытом море, под плеск волны о борт шлюпки, мне открылся мир «Заратустры».