Небесные всадники

Все замерло. Донесется вдруг чей-то голос с улицы, да и тот сразу смолкает. А вот по двору крадется серая кошка, едва не распластавшись по траве, она кажется удивительно длинной. Я вздрагиваю. А заря знай себе пламенеет.

Я стою в этой тишине, как в волшебном круге. Давно душа моя не знала такого счастья. Оно удивляет, как волны отлива. И не хочу противиться я им. Пускай несут меня, куда угодно. За все спасибо.

Бледнее, все бледнее закат. Но тьма не спешит сменить его. Молочно-белый свет всю ночь не сходит с неба, он только сгущается в едва ощутимые сумерки. Они продлятся часа два, пока не займется рассвет.

А в этом слабом свете растет моя счастливая тревога. Ее навевают полумрак комнаты и брезжащий за окнами пейзаж. Наконец и меня манит выйти. И вот я уже на улице.

На ступеньке сидит мужчина в полосатом воротничке, в калошах, рядом с ним — зонтик и саквояж. Он держит перед собой газету и читает при свете вечерней зари. Это коммивояжер, ожидающий судна.

Напротив виднеется приземистое здание миссии. В закатном свете его стена розовеет, а потом становится бронзовой. Зеленые гирлянды вокруг дверей темнеют и кажутся жестяными. Чернеют проемы распахнутых окон.

Сегодня у миссионеров прощальная ночь. Они отправляются на черный материк — Овамбо, Кения, Уганда… Все наши мысли простираются далеко вперед.

Широкие, как в огромном городе, улицы. И названия им под стать: бульвары — Северный и Южный, Восточный и Западный. Посреди них произрастают целые рощи, липовые и березовые, а под деревьями трава по колено. Аромат сирени плывет над городом.

Под ногами хрустит гравий. Меж деревьев мелькает тень случайного прохожего. Улица уходит в гору, а потом опять спускается. Все те же благоухающие деревья и белеющие домики с распахнутыми окнами.

В одном из них бледное большеглазое лицо бодрствующей девушки. В глубокой тьме комнаты оно словно в колодце.

Потом справа встают из тумана шатровые крыши и башенки купальни. Впереди открывается гавань с двумя-тремя торчащими, как штыки, мачтами, а за ней — зеленоватое море в тумане. Улица раздается и круто обрывается. По обе стороны стоят высокие ели.

Теперь взору открывается вся бухта с еще розовеющими в закатном свете разводами. За ней невысокий зеленый мыс с утопающим в вечерней дымке хутором. Небо рдеет над зубчатой кромкой деревьев. Все краски — словно с палитры Хокусая.

Как прекрасна сегодняшняя ночь! Словно впервые видишь эти блики света и тени, пламенеющее небо и море, уходящее во тьму.

Конечно же, я знаю: все преходяще! Быстро рассеются этот свет и отсветы, эти едва уловимые оттенки цвета. Вечен лишь переход из одного состояния в другое, беспрерывный полет, без стремления к цели.

Все забудется! Забудутся даже потрясения. Не говоря уж о неуловимых оттенках моих минутных настроений.

И однако — как прекрасен этот полет сквозь время и пустоту пространства. Остановись! Он больше никогда не повторится! Воспылай и ты, сердце!

И вновь я вернулся. Двор уже тонет во тьме. В ней обострились запахи ромашки, конюшни и остывающих камней.

Коммивояжер по-прежнему сидит на ступеньке. Выпавшая из рук газета простыней белеет подле. Подбородком он оперся на ручку зонта, поставленного между колен, — и зевает во весь рот. Снова и снова, как заведенный.

Ох, ему скучно, ему везде скучно. Ведь жизнь — не что иное как ожидание поездов и пароходов да кое-какая торговлишка в перерывах между ожиданиями. Выспаться бы только!

А вокруг миссии теперь оживление. Там собираются черные человечки с очками на широких лицах, от которых отступились мудрость и красота. Среди них только один великан, под мышками у него — суковатая палка и толстенная книга. Ему даже приходится пригнуться в воротах.

Сажусь на ступеньку возле коммивояжера. Подбородок его съехал на колени. Даже задремав, он зевает.

В здании миссии запели хорал. Аскетизм и страсть звучат в нем, мужество отречения и душераздирающая тоска. Жизнь цветет и зовет, а они готовятся к дальнему пути. Их ждут тернистые дороги в москитовых далях: Овамбо, Уганда, Кения…

Потом на ступеньках молитвенного дома появляется маленький тощий миссионер. Он стоит там, в темноте, и что-то ест с ладони, поклевывая, как курица зерна. А из дома по-прежнему доносится пение.

Снова я на морском берегу, но место другое, низинка под деревьями. Во тьме за спиной дыхание холодных скал, впереди чуть слышно хлюпает вода. Кругом перекрученные корни, над головой чернеет шатром листва. В воздухе запах тины и йода.

Спектр восприятия съежился. Снова стою будто в центре магического круга.

Я не тоскую больше по далекому, экзотичному, несуществующему. Тоскую по близкому, человеческому, сущему.

Слишком много боли было в моей жажде прекрасного, множество разочарований и печалей принесла холодная иллюзия. В истинно сущем довольно счастья смертному!

Хочу потянуться к тебе губами, точно ребенок к груди материнской, руки хочу протянуть тебе — ты, мать моя — жизнь. Хочу углубиться в тебя, влиться в тебя, как вливается слеза-росинка в безбрежный океан. Растаять, раствориться во всемирности…

Снова сижу рядом с коммивояжером. Он спит. Самый темный час ночи. Ничего не вижу, кроме чернеющей фигуры коммивояжера и его судьбы.

Из окна миссии льется в ночь розоватый свет. Он мерцает и дрожит между деревьев.

И тут начинается проповедь. Голос миссионера звучит, как скрип заржавленных петель. Слова он громоздит все более мрачные и гнетущие. Душу грешника они должны придавить к самой земле! Его словно подхлестывают нести непосильную ношу.

Но вот голос смягчается, и тон его светлеет. Будто белая фата невесты реет в воздухе. Но она уже прикреплена к терновому венцу. Вот оно, счастье аскетов. Иди и исполняй свой долг! Твой путь предначертан! Нет тебе возврата!

— Помолимся! — восклицает проповедник. — Помолимся!

Это словно всесокрушающая волна. Я слышу каждое слово. И даже мои чувства сливаются с этой молитвой, мои печали вплетаются в нее. Только в моей мольбе радость освобождения и языческая жажда жизни. Она исполнена едва ли не телесной дрожи.

Жизнь получается слишком печальной. Жизнь получается бессмысленно-беспокойной. Полной тоски и отчаяния. Забудем это! Счастье простирается вокруг тебя, радость реет в воздухе. Смотри, день народился!

Коммивояжер храпит, сраженный тяготами своей жизни. Я дремлю рядом с ним. Но чувства и мысли неумолчны, как ключ. «Ныне громче говорят все фонтаны».

Ночь незаметно посветлела. Небо подернулось прозеленью. Щебечет одинокая птица. В прохладе опять чувствуются запахи хлева и ржавчины. А ветер доносит аромат сирени.

Один за другим, мрачной вереницей выходят миссионеры. Коммивояжер просыпается и собирает свои пожитки. И вот мы уже на берегу. Но минувшая ночь с ее переживаниями еще на лице у каждого.

Небо все больше синеет и розовеет, а потом облачную дымку окаймляет полоса вишневого цвета. Она разрастается, словно собирается расцвести…

Вот по зеленовато-розовому морю надвигается корабль, как высокая башня, медленно и величаво. В свете занимающегося дня едва видны его бортовые огни.

Миссионеры затянули прощальную молитву. Горестно-печально плывет она над водой, которую подернул рябью утренний ветер.

На палубе уже можно различить фигуры людей. Издали я еще никого не узнаю. Но незримая нить уже связывает меня с кораблем. Мои мысли и чувства перекинулись туда, словно мостик.

Солнце встает над моим островом Счастья.

ЧЕТВЕРТОЕ ИЗМЕРЕНИЕ{51}

Луна рдеет то ярче, то тусклее. Кажется, налетающий временами ветер всякий раз заново отирает ее фосфорическую маску. Порой — таинственный мир за дальними далями, порой большущий китайский фонарик, висящий будто в нескольких сотнях саженей. Видимый до самой последней морщинки и все же такой неправдоподобный!