Небесные всадники

Началось одевание, исполненное внутренней страсти и внешней грации.

Обе камеристки буквально светились восторгом. Само вдохновение двигало их проворными пальчиками, воплощавшими самые дерзкие идеи. Творческий дар вкупе с глубоким знанием контрапункта облачения являлся здесь полней, чем когда бы то ни было прежде.

Сам туалет длился три часа, и к концу его принцессе было двадцать лет, поэтому некоторые детали пришлось подправить сообразно ее возрасту.

И когда настал черед Труффальдино начать сложнейшую прическу, из другой двери появились двое посторонних: ученый Плюсквамдотторе и поэт Лелиан.

Плюсквамдотторе был в завитом парике и больших очках в черной оправе. В разговоре он то и дело тыкал перед собой длинным ногтем указательного пальца правой руки.

Лелиан был невысокий старичок, его полысевшую голову словно лавровым венком обрамляли кудряшки. В руке он держал большую суковатую палку.

Чем-то он напоминал того стихотворца, который тысячу лет назад{21} утонул в Желтой реке, а чем-то — автора божественной «Sagesse»{22}. Нос у него, как, вероятно, и у них, был багровым.

Принцесса дружески кивнула гостям, тряхнув волосами, распушенными, как белый венчик одуванчика.

Они расположились на золоченых табуретках у окна и начали беседу.

Поэт, как всегда, был косноязычен. Он не находил нужных слов, заикался, запинался на каждой фразе, как человек, не владеющий прозой. Потом он вовсе растерянно умолк и только ритмично постукивал тростью по полу, словно отбивая стихотворный ритм.

Зато Плюсквамдотторе был красноречив. Он говорил о высокой науке, громко, отчаянно жестикулируя, основательно уснащая свою речь фразами на мертвых языках. Ему были ведомы все тайны астрологии, а его существо было пропитано алхимией. Он готов был составить гороскоп всему человечеству, превратить свинец в золото, а при желании — золото в свинец.

Но сегодня он сильно позабавил принцессу своей непримиримой ненавистью к доктору Спаккаструммоло. Он пришел просить, чтобы принцесса отправила этого шельму, этого шарлатана на костер или по крайней мере в изгнание. Он даже гороскоп Спаккаструммоло подготовил, который со всей очевидностью указывал на пламя.

Принцесса смеялась до изнеможения, так что Труффальдино со своими щипцами приходилось чуть ли не джигу отплясывать вокруг ее дергавшейся головы.

И все же желание ученого не было исполнено. А вот поэту принцесса велела вручить кошель для уплаты трактирных долгов. Как раз об этом и думал пиит, отстукивая ритм своих стихов.

Прическа, которая заняла бездну времени, иногда до неузнаваемости меняла голову принцессы. Волосы взлетали, как пламя на ветру, свивались в клубок, раздваивались рогами по обе стороны головы. Однако же результат этой сложной работы был предельно прост и изящен. По обеим щекам ниспадали нежными завитками локоны, украшенные двумя живыми цветками, аромат которых усиливали изящные духи.

Когда принцесса встала, чтобы закончить одевание, вся она в кружеве нижнего белья была пышной, точно куст сирени…

Лелиан тут же сочинил подобающий сонет, который, правда, не сумел толком исполнить. А может, просто не решился, ибо, невзирая на возраст, Лелиан был несколько легкомыслен, как и все писатели, даже прозаики.

Вскоре бесформенность белья скрыло платье, ворот которого поднимался сзади едва ли не выше головы, а впереди декольте узким мыском сбегало к поясу. Вырез посреди спины был выполнен в форме сердца. Это место Труффальдино оживил мушкой-амореткой.

К концу туалета принцесса была само совершенство. Эту истину не сумело бы исказить даже самое кривое зеркало. Мадам Пимпа согласилась с этим, а Лелиана красота принцессы сделала еще косноязычней.

Уже в самом конце за дверью раздались тяжелые шаги дворецкого Трастулло и стук жезла по мрамору коридоров.

Трастулло, толстый, румяный, стоял на пороге, касаясь головой притолоки. Его пышные усы были закручены кверху, на голове красовалась широкополая шляпа с огромными перьями, в руке — серебряный жезл. Он походил на валета червей и одновременно на короля бубен.

Рокочущим голосом он возвестил, что правительство давно готово к прибытию ее величества. И мадам Пимпа застегнула на серебристых перчатках принцессы киноварно-красные пуговки.

Трастулло выступал впереди, на каждом шагу припечатывая жезл к мраморному полу, так что гром разносился по всему замку. Следом со скучающим видом ступала принцесса. Арделия, Люсинда и Амариллис, красивые, как никогда, шли за ней, обмахиваясь веерами.

Уже в дверях к свите присоединились арапы, сегодня особенно старательно наваксившие свои тела и позолотившие ногти. Они вели обезьянку в золотых сережках, которая ела конфеты.

Зверька звали Жужу.

Из всей свиты только эту любимицу удостоила принцесса своим вниманием. Она любовно погрозила ей пальчиком и ущипнула за маленькое ушко, нежное, словно увядший лепесток. В ответ обезьянка протянула принцессе недоеденную конфету.

Анфиладе залов, казалось, не будет конца.

Залитые светом галереи, в витражах которых преломлялись солнечные лучи, сменялись мрачными залами с навевающими ужас фресками на стенах.

В одних залах с потолка свисали матовые люстры, а стены были забраны хрусталем и раковинами. Свет бился в люстрах и хрустале, словно пойманная бабочка.

В других комнатах высились гигантские глобусы с контурами неизведанных континентов. Бамбуковым лесом вырастали на задней стене зала трубы древних музыкальных инструментов. Таинственно молчала мебель на вытянутых ногах фавнов с копытами, стертыми столетиями.

Настал черед оружейных залов: рыцари в латах, с опущенными забралами опирались на мечи руками в железных перчатках. Было там и целое посольство с чучелами слонов, глаза которых горели, и индусами в тюрбанах, рдеющих, как кровь.

Массивные стены, своды и лестницы, сменявшие друг друга, развертывались в безмолвный эпос. И только маленькие салоны с открытым интерьером шепотком вплетали в это повествование скрытую иронию.

Но вот дебри комнат увенчались обширным тронным залом.

Своим размахом, своей фантастичностью он мог сравниться лишь с другими творениями его создателя, божественного Пиранези{23}. Однако здесь фантастика его темниц достигла наивысшей точки, словно символизируя узилище власти.

Широкие ступени из гигантских плит террасами поднимались к трону. Балдахин уходил ввысь, прорезая три этажа дворца. Пурпурные его шнуры болтались, как веревки на виселице.

С потолка зала свешивались дважды по десять и еще восемь кованых люстр. Их цепи могли бы выдержать самые тяжелые грузы подъемных кранов.

Сам зал своими колоннами в виде башен, балконами, упрятанными в пустоты свода, переплетениями переходов и арок напоминал вековечный лес. Его колонны-гиганты, горбившиеся под сводами атланты и львы с разверстыми зевами у трона вопияли таким каменным настроением, что зал можно было счесть скорее сказочной каменоломней, чем архитектурным опусом.

Но подушку на троне, которую впору было мерять саженями, покрывал толстый слой пыли. Ни разу не опускалась принцесса на это царственное сидение!

Не глядя по сторонам, она торопливо пересекала зал. Только обезьянка отвлекалась — свернула в сторону, неожиданно вскарабкалась по шнуру балдахина под самый потолок. Оттуда перемахнула в лес люстр, а потом — на выступ арки. Она приветствовала принцессу на верху лестницы, отряхивая лапы и физиономию от пыли истории.

Шествие поднялось по ступеням, миновало еще две комнаты и внезапно остановилось в ослепительном сиянии солнца.

Перед ними открылись башни дворца Балли ди Сфессаниа, ниже — частокол городских крыш, а вокруг — земля и море до самого горизонта.

Верхнюю террасу окружала зубчатая сарацинская стена. Здесь и там ее части круглились куполами, вострились башнями.