Страница 39 из 89
Он обрушил свое отчаяние на этих мудрецов:
— А вы, спящие, видите ли вы какие-нибудь сны? Разве не затем вас погребли сидячими, чтобы ваш разум оставался ясным? Так думайте же, мертвые! Думайте, думайте, ибо живые умирают от бессмыслицы, царящей над вашими глиняными надгробьями!
Разве не поставили перед вами глиняную лягушку, чтобы вы всегда видели существо, готовое скакнуть вперед? Так шевелитесь, мертвые! Мир над вами до отчаяния неподвижен! Мир застыл от жути!
В ответ он услышал лишь гудение полого подземелья. Казалось, слой земли здесь такой тонкий, что музыкант ступал прямо по обнаженным головам мертвецов.
— Так вы не отвечаете! — закричал он в ужасе, раскачиваясь из стороны в сторону. — Вы мертвы! И вы тоже мертвы! Ни в ком нет жизни, даже в мертвых! Весь мир — огромный погост…
И Курдис все шел и шел. Он перестал что-либо сознавать — цель, смысл, надобность. Все, чем он жил, рухнуло этой ночью. Обвалилось все, что помогало ему держаться на ногах. Его мысль, его чувства упали навзничь на пустынный и бессмысленный земной шар.
Что такое жизнь? Что такое человек? Во имя чего люди барахтались в клетке жизни, окруженные со всех сторон бессмысленной пустотой?
Все люди или волки, или свиньи. Одни оскверняют жизнь своей силой, другие — своим бессилием. Все, чего бы человек ни коснулся, становится страшным. Стал гнилостным и воздух, которым он дышит, и небо, к которому он возводит свои гноящиеся глаза!
Курдис метался, обессиленный, с одного конца острова на другой, гонимый ветром и мыслями. Он брел наугад, возвращался на прежнее место и не узнавал его. Его ноги и его разум не знали устали.
Как он попал в этот жуткий край, спросил он себя внезапно. И ничего не смог на это ответить.
Его занесла сюда какая-то неведомая сила, занесла одного, без родных, без близких. Ребенком его подобрали в море, и здесь он вырос — животное среди животных. Только животных он и любил, только животных и понимал. Он согревался, засыпая вместе с собаками, будто с родными братьями.
Человек ли он вообще, спросил он себя внезапно. Но и на это не смог ничего ответить.
«А если не человек? — И, оторопев, он застыл на месте, как столб. — Если не человек?»
Да, он не понимал людей. Он выучил их язык, но этот язык оставался ему чужим. Он выучился думать по их законам, но эти законы оставались ему чужими.
Но ведь должен существовать и другой язык, на котором говорили его родные. Должна существовать родина, где люди чувствовали то же самое, что чувствовал в глубине души и он. Как отыскать родину, как вспомнить родной язык, доносившийся из далекого детства, будто сквозь сон?
Он стоял, удивленный, а над его головой проплывали бесконечные облака. В небе развернулись всполохи, такие теплые. Тучи ниспадали завесой с розовой каймой, зеленые лучи пронизывали черный полог. А потом вдруг запорхали красные световые бабочки…
Где-то в далеком краю его родина, — вспомнилось ему среди той пронизанной огнями тьмы. Вспомнилась нежная ласка воды, ясное солнце, вспомнились игры с братьями на теплых скалах, вспомнились пищалки из морских раковин и волны, обдававшие голову пеной… Где и когда это было?
А потом вспомнилось, как набежали черные тучи, как над волнами закружил ветер, как низверглись потоки ливня, как загремел гром и засверкала на волнах зеленая молния, а их бросало то вверх, на гребень, то вниз, в провал, и они кричали и горланили, до краев переполненные радостью. И голоса их походили на громовые раскаты, доносившиеся до самого горизонта… Где и когда это было?
На каком берегу мать качала его младенцем, какие бусинки подкидывала она в воздух, чтобы позабавить его, на каком пороге обнажала она свою грудь и совала ему в рот тугой, теплый сосок? И не отцом ли его был тот рыжебородый великан в кольчуге и в сверкающем шлеме? А он лежал рядом с воином на траве, на траве неведомой земли, и болтал, а потом сел и рассмеялся во все горло так громко, что эхо отдалось в небе… Не брезжут ли все эти воспоминания как бы сквозь тысячу ночей и море тумана?
Мысль эта на него так подействовала, что он внезапно обессилел и опустился на песок. Над ним высился купол неба, озаренный смутными отблесками, а вокруг простирался затуманенный остров. Душа его размякла, переполненная, словно чаша, хмельной шипящей пеной.
Лишь бы разыскать где-нибудь свою мать! Люди мертвы, боги людские мертвы, мертво все, что окружает человека. Лишь бы найти свою мать!
Пока он сидел так на песке, как ребенок, до него сквозь гул донесся издали топот ног. Звук все нарастал, и миг спустя мимо него пробежала белая фигура с распущенными волосами и вытянутыми руками.
А потом лишь задрожал воздух и, кажется, послышались тихая жалоба и плеск волн. На прибрежной воде загорелось расплывающееся фосфорическое мерцание.
Когда Курдис поднял голову, видение уже исчезло. Но он знал: это Морская дева, убежавшая обратно в море. Это угадывалось по дрожавшему еще воздуху.
При мысли об этом Курдису вдруг послышался слабый звон струны. И только тогда он заметил, что все еще держит в руках каннель. Струны его заколебались от ветра и, гудя, исторгли тихий напев.
Тогда он сам коснулся каннеля и прислушался. Струны зазвенели по-новому, как никогда раньше не звенели. Он ударил рукой, и зазвучала на диво незнакомая мелодия. Еще ни один музыкальный инструмент не играл такой мелодии.
Задрожав, он встал. Ему хотелось играть, но он не отваживался. И растерянно озирался.
Перед ним простиралось море. Оно фосфорически сияло. Волны, сверкая, окатывали песок. Все было пронизано необыкновенным свечением.
Он снова коснулся каннеля, и снова послышалась эта таинственная мелодия. Тогда он заиграл. Заиграл, словно бы в опьянении.
Прежде его музыка была печальной и сладкой. Она помогала забыться. Теперь она стала страстной и сильной. Будто зазвучал голос самой природы.
Когда каннель зазвенел во всю силу, Курдис вдруг услышал, что кто-то в море подпевает ему. Песня то приближалась, то удалялась, звучала то тише, то громче. Казалось, это пели волны, что их песня без слов обрела слова.
Играя, Курдис подошел к воде, и волны коснулись его ног. И тут он увидел при таинственном свечении воды, как в волнах показывалась то голова, то волосы, развевавшиеся на ветру, то руки, что подавали ему призывные знаки.
Он шагнул в воду, и каннель тотчас заиграл громче, и песня в море тоже зазвучала громче. Он медленно шел вперед, вода все поднималась, и музыка расходилась кругами над морем.
Дно уходило все глубже и глубже. Вот вода уже поднялась до каннеля, поднялась до струн, а потом и выше струн, но музыка звучала даже из-под воды, словно это был голос самого Мирового океана…
Так Курдис исчез из мира людей, так он опять нашел своих сестер и братьев, нашел свою мать — Великую Мать всего сущего.
Перевод Леона Тоома.
ДЕНЬ АНДРОГИНА{19}
Посвящается Эло Туглас
Итак: летнее утро, восход!
В садах — купы дерев вытянулись к зардевшим облакам. Розы склонились к земле, источая прохладный росяной аромат. В деревьях и розовых кустах щебетали пичужки.
Андрогин вздрогнул от трели жаворонка, который вился над павильоном. Птичье пение вливалось в раскрытые окна то с одной, то с другой стороны негромким зовом пробуждения.
Но глаз Андрогин не открыл. Пока еще он не пробудился-не родился, пока еще он только предощущение жизни вступительный аккорд бытия. Он слышал только щебет птиц да угадывал трепетание света на веках…
Сквозь сон пробилось удивление, что сегодня он проснулся в этой комнате, на этой кровати. Кто был он вчера, где был вчера? Забыл он. Что было прошлое? — Цветочная пыльца, подхваченная ветром.