Крайняя необходимость

– Неплохой образ, – оценил Великанов.

– Стараемся, – скромно покивал Гном. – Чаек заварился?

Великанов подвинул ему кружку.

– Спасибо... Я смотрю, неплохо вы тут устроены, уважают вас, ценят. Ну и правильно делают.

Великанов неопределенно пожал плечами.

– Это я к тому, что срок-то на вас немалый висит – за двойное-то убийство. Значит, понимают люди: доктор Великанов к нам надолго пожаловал, надо создать ему подходящие условия для работы... ну и вообще для жизни. Условия для жизни – это ведь важно, а, Сергей Сергеевич?

– Вы о чем сейчас говорите? – Великанов чувствовал в этих общих фразах какое-то скрытое напряжение. То, что его собеседник, совсем недавно появившийся на зоне, уже был осведомлен о его личных обстоятельствах, большого удивления у Великанова не вызвало, хотя все равно было неприятно.

– О чем говорю? О жизни нашей грешной. Вы знаете, Сергей Сергеевич, что в Ветхом Завете продолжительность человеческой жизни определяется в семьдесят лет?

– Точно? – засомневался Великанов.

– Точно, – успокоил Гном. – Девяностый псалом, не трудитесь проверять. И что еще важнее, Геродот говорит то же самое. Но это неверно и основывается на грубом, поверхностном толковании каждодневного опыта.

Великанов уже не удивлялся ни Ветхому Завету, ни Геродоту.

– Почему? А как же Данте? «Земную жизнь пройдя до середины, я заблудился в сумрачном лесу». А ему было тридцать пять, когда он это написал. И в эпоху Возрождения полноценную жизнь оценивали в семьдесят лет.

– Ерунда! – отмахнулся Гном. – Если бы естественная продолжительность жизни была семьдесят – восемьдесят лет, то люди умирали бы в эти годы от старости. А на самом же деле все не так, и вы как медик знаете это лучше других. Они в этом возрасте, как и в более молодом, умирают от болезней, а так как болезнь есть очевидная аномалия, то такую смерть нельзя назвать естественной. В сущности, век человека девяносто – сто лет. Вот в эти годы люди умирают только от старости, без болезней, без хрипа, без судорог, без предсмертной борьбы, иногда даже не бледнея, большей частью сидя, после еды. Они, собственно, даже не умирают, а просто перестают жить.

Великанов смотрел на Гнома во все глаза, внутри у него все похолодело. Сейчас происходила странная вещь: этот невероятный Гном внятно и рационально озвучивал то, что копилось у Великанова в душе уже многие годы.

– ...Смерть раньше этого возраста вызывается лишь болезнями, а потому преждевременна, – говорил Гном. – Упанишады вполне правы, определяя естественную продолжительность жизни в сто лет. Человеческую жизнь нельзя, в сущности, назвать ни длинной, ни короткой, так как именно она и служит масштабом, которым мы измеряем все остальные сроки.

– Что вы имеете в виду?

– Различие юности и старости в том, что у первой в перспективе жизнь, у второй – смерть, что первая имеет короткое прошлое и долгое будущее, вторая – наоборот. Правда, старик имеет лишь смерть перед собою, у юноши же впереди —жизнь; но еще вопрос, что привлекательнее и не лучше ли, вообще говоря, иметь жизнь позади, чем перед собою? Ведь написано же в Екклезиасте: «День смерти лучше дня рождения». Во всяком случае, желание жить долго – весьма смелое, недаром испанская пословица говорит: «Кто долго живет – видит много зла».

– Испанская? – повторил Великанов.

– Ну да.

– Слушайте, откуда вы всего этого нахватались? – не выдержал Великанов.

– Тайна сия велика есть, – засмеялся старик.

– Да ладно вам!

– Просто где-то читал, что-то запомнил.

– Но ведь все что-то где-то когда-то читают и у всех...

– Что – у всех? Дырка в голове? – поинтересовался Гном, хитро сощурившись – ни дать ни взять сцена из поэмы Твардовского «Ленин и печник».

– Да не в этом дело, – махнул рукой Великанов, – просто вы словно мои сны украли.

– Надо же, какие сны у вас, – покачал головой Гном. – А я думал, на зоне всем бабы снятся. Мой собственный немаленький опыт в первую очередь об этом свидетельствует.

– По-всякому, – коротко сказал Великанов. – Объясните, почему вы со мной столько разговариваете? У меня такое чувство, что вы обо мне что-то серьезное знаете, а между тем я о вас – ничего. Я, знаете ли, из-за этого нервничаю. Я не привык. Что вам от меня нужно вообще, а?!

Гном криво усмехнулся:

– Так вам сразу все и скажи. Дайте же и мне удовольствие получить от процесса.

– От какого процесса? – похолодел Великанов.

– Ну вот, допустим, чаек у вас отменный.

– Ах это... да, английский «Ахмад», пациент принес. Я тут одному фурункулез вылечил.

– Наверно, Кудрявый из второго отряда, – предположил Гном.

– Откуда вы знаете? – машинально сказал Великанов, без особого, впрочем, удивления. Не такая уж это была тайна.

Кудрявый был мужик непростой, сидел он за какую-то хитрую аферу, на зоне держался особняком, но его никто не задирал, —по-видимому, он тоже находился в каком-то авторитете.

– Рассказали, – коротко объяснил Гном.

Кто мог рассказать – непонятно, сам молчаливый Кудрявый – едва ли, а больше тому свидетелей не было. Ну да ладно...

– А на воле я зеленый любил, – сказал Великанов и прикусил губу, сообразив, что это лишнее. Любая частная информация – лишняя. Чем меньше о тебе знают, тем целее будешь.

– На воле... Все меняется. Когда-то, между прочим, чай был здесь абсолютной валютой, на чай меняли все, из-за чая убивали, растлевали, мучили.

– Ну да? – с сомнением протянул Великанов.

– Говорю вам, так и было. И кое-где, может, еще и бывает. Просто сейчас часто и другой полезный товар на зону проникает. А тогда чай – это было все.

– И вы видели? Как убивали, растлевали?

– Еще бы... Помню, при допросах я сразу просил следака принести плиту чаю и только тогда соглашался давать показания. Раньше на воле из чая делали вытяжку, концентрат, которым начиняли конфеты и пропитывали оберточную бумагу, добавляли во все разрешенное к пересылке в тюрьму и на зону. А в тюрьме и на зоне чай считался средством от всех болезней: от желудочных и головных болей, им промывали глаза и раны, прополаскивали половые органы, смачивали бинты и накладывали на опухоли. Это вам, как лепиле... э-ээ, простите, эскулапу, должно быть интересно.

– Мне на это плевать и как лепиле, и как эскулапу.

– Зря, зря, никакие знания лишними не бывают. Да что говорить, чай был важнейшим элементом любого зэковского ритуала, им поддерживали зэков настоящих, понимающих вкус арестантской жизни. Можно, кстати, жевануть чай и всухую.

– Увольте, – поморщился Великанов.

– Напрасно вы так. Сначала это, конечно, непривычно – словно песку в рот набрал, но потом, послюнявив, почувствуешь прилив сил, на мгновение отойдешь от сумеречных мыслей.

– Вот как, – иронично протянул доктор. – Значит, и вам они нечужды? А мне казалось, вы такой оптимист. Жить вот долго собираетесь...

Во всем этом разговоре был не то чтобы подтекст, скорее, какой-то неопределенный и тревожный задний план, который Великанов, как ни силился, разглядеть не мог.

Гном помолчал со все той же своей неопределенной улыбочкой, потом сказал:

– Я ведь тут недавно появился и пока никуда отсюда не собираюсь. – Он повертел в руках пустую кружку. – Надо будет вам стакан подарить – из железа пить неприятно. Почувствуете себя еще комфортнее. И мне будет приятней к вам в гости заходить.

«А буду ли я тебя еще приглашать», – подумал Великанов и буркнул:

– Уж извините, пью из того, что есть. И потом, стаканы бьются, а кружки надежнее.

– Это верно, конечно, но я вообще-то хотел о другом с вами поговорить.

– О другом?

– Ну да, о другом стакане.

– Не понимаю, – пробормотал Великанов.

– Да все вы понимаете, Сергей Сергеевич, все прекрасно, великолепно, замечательно понимаете!

Великанов отрицательно покачал головой – то ли по-прежнему утверждая, что не понимает, то ли отказываясь продолжать этот пустой разговор. Но Гном не дал ему уклониться и сказал негромко и жестко: