Глазами геолога

Наша жалость и сострадание приносят больше всего пользы и радости нам самим. И весь этот мир, нас окружающий, наполняющий нас своим светом, запахами, звуками, непрерывно протекающий сквозь наше тело, наши глаза и уши, — разве этот мир, который мы переживаем и осмысливаем, это не мы сами? Мы — в нем, и он — в нас.

Тарзан

Коли уж речь зашла о животных, хочется рассказать и о четырехногом члене нашего отряда Тарзане, пожилом крупном псе, помеси лайки с овчаркой. Был он бездомным в Иультине. Наши трактористы зимой подкармливали его. Когда им пришлось отправиться к началу маршрутов наших отрядов, Тарзан, хотя он и прихрамывал на одну лапу, отправился за тракторами.

Однажды мы убедились, что Тарзан неравнодушен к музыке.

Вечером после маршрута Андрей вытащил из палатки гитару и рюкзак. Усевшись на рюкзак, положил гитару на колени и сделал тоскующее лицо (почему-то он, собираясь играть на гитаре, всегда делал тоскующее лицо). Тихонько, нестройно бренча на струнах, неторопливо вполголоса запел:

Дым костра создает уют,

Искры тлеют и гаснут сами.

Пять ребят о любви поют

Чуть охрипшими голосами.

Мы с Борисом подхватили в лад:

Если б слышали те, о ком

Эта песня сейчас звучала, —

Прибежали б сюда тайком,

Чтоб прослушать ее сначала…

К нам подошел Тарзан. Безмятежно растянулся на траве. Уши его вздрагивали. Он приподнялся, подергивая головой, задрал морду вверх, страдальчески вздернув кожу над глазами. И вдруг, сделав несколько судорожных глотательных движений, негромко завыл.

Мы замерли с разинутыми ртами. Тарзан пел!

— Давайте дальше, — сказал шепотом я, и мы вразнобой затянули, косясь на пса:

…Чтоб прочувствовать до конца

В этом дальнем таежном крае,

Как умеют любить сердца,

Огрубевшие от скитаний.

Тарзан подпевал нам, закинув голову и полузакрыв глаза. Как жаль, что нас тогда было лишь четверо: «Пять ребят о любви поют чуть охрипшими голосами…»

Не знаю, доставляла музыка Тарзану удовольствие или просто-напросто раздражала его. Однако он и не думал уходить, когда мы пели. Но и подпевал не всегда.

Тарзан пел, когда у него было меланхоличное настроение. Может быть, вспоминал голубые снежные поля, дыхание соседей по упряжке, мерцающий диск луны — круглое светлое лицо. Кто знает…

Мне и прежде приходилось встречаться с музыкальными собаками. Один из них — старый цепной дворняга Тузик, маленький, нервный и трусоватый, — деревенский житель. Он тихо и тонко скулил, когда возле него кричал петух, и подхватывал окончание петушиных рулад. Однажды под далекий похоронный марш Тузик долго протяжно выл.

Другая собака — Чара — горожанка, из породы немецких боксеров, волновалась и подвывала под аккорды пианино (не отдавая предпочтения каким-нибудь мелодиям). А вот ее дочь Тавка, обычно более возбудимая, была к музыке равнодушна и никогда не пыталась «петь».

Свои музыкальные способности собаки унаследовали от диких предков. Знаток волков, писательница Лоис Крайслер писала: «Подобно спевке у певцов-любителей, вой для волков не шумный базар, а приятное общественное событие. Волки любят повыть… Некоторые любят „попеть“ больше других и прибегают на спевку из какой угодно дали, и надо видеть, как часто они дышат при этом, как горят их глаза и как страстно по мере приближения они начинают подвывать, широко раскрыв пасть, уже не в силах сдерживать себя».

Пожалуй, нынешние собаки даже менее музыкальны, чем их прародители. Ведь «музыка» животных (насекомых, рыб, птиц, лягушек) нужна им при общении между собой. Она объединяет их в хоры и дуэты, она наводит страх на противника, она — излияние избытка чувств и энергии.

Возможно, на первых порах человек и собаки в мерцающе-голубые лунные ночи устраивали единые хоры. Пели без слов неведомые нам зверо-людные мелодии, объединенные каким-то общим глубоким чувством.

Но песни те утонули бесследно в давно растаявших ночах. И только, может быть, изредка пробуждаются в собачьих душах отзвуки былых песен. А в нас, в людях… — и того реже.

Порой мне казалось, что Тарзан ищет исхода каким-то своим, ему самому непонятным чувствам, что вой его — «крик души» собачьей, переполненной тоской, любовью, доверием и не умеющей высказать все это. Так или нет, оставалось только гладить его лобастую голову и подвывать ему.

Тарзан обожал людей. Раз и навсегда уверовал в их полное превосходство над собой. Я не слышал ни разу, чтоб он зарычал на человека. Но и не был он подобострастным подлизой. Любил сидеть, привалясь к человеку или положив морду ему на колени. Холодными ночами забирался в нашу палатку, ложась у входа, в ногах. И ему и нам становилось теплее.

Как-то Андрей отправился на лодке через реку, чтоб намыть шлихи на противоположном от лагеря берегу. С собой взял Тарзана. На островке Андрей заметил двух темно-серых гусей и, причалив, бросился к ним, растопырив руки. Птицы метнулись в сторону. Один из них, крупный гусенок, угодил в пасть Тарзана, однако остался невредимым и был доставлен в лагерь.

Гусенка вскоре отпустили на свободу. Он заковылял к реке, переплыл неширокую протоку, выбрался на песчаную косу…

Вдруг Тарзан, все это время с любопытством наблюдавший за птицей, сорвался с места.

— Ага! Ату его, Тарзан! Возьми! — крикнул Толя.

Тарзан, окруженный брызгами, смешно подпрыгивая, проскакал через брод. Мы, опомнившись, заорали:

— Вернись!.. Стой, собачий сын!.. Не тронь гусенка!

Напрасно! Тарзан и ухом не повел. Мы примолкли.

Тарзан подбежал к гусенку, остановился. Они простояли друг против друга несколько секунд. Гусенок наклонил голову и, видимо, зашипел. Тарзан припал мордой к земле, высоко подняв зад (так делают собаки, намереваясь играть), мотнул головой, притопнул лапами и… повернувшись хвостом к птице, легкой рысцой направился к нам. По своему обыкновению, улыбался, словно желал сказать: «Ну как, ловко я вас всех надул?»

Тарзан очень любил охоту. Заметив, что кто-либо берет ружье и отправляется прочь от лагеря, он тотчас бежал вслед и сопровождал до конца охоты, без устали шныряя по кустам.

Я не могу причислить себя к шумному племени охотников. Раньше и меня охватывал охотничий азарт. Забывая обо всем на свете, мог часами торчать в болоте, с утра до вечера бродить по лесу, ползком подкрадываться к зверю, обдирая локти и колени.

Но, придя как-то раз к убеждению, что убивать животное из азарта и озорства большая подлость, я охладел к охоте.

В нашем отряде я считался опытным следопытом, потому что однажды показал Андрею и Борису отпечаток медвежьей ступни, а в другой раз (им же) — волчий след. (Позже я испытал в связи с этим следом немало скверных минут, заподозрив, что в роли волка выставил Тарзана.)

Итак, я слыл охотником и поэтому считал своим долгом иногда выходить на охоту. Перед уходом старался попасться на глаза Тарзану и обзавестись, таким образом, опытным попутчиком.

Меня постоянно преследовали неудачи.

Я шел с краю кустов, обрамляющих реку, держа ружье наперевес, и оглядывал окружающую местность так пристально, что замечал каждую ягодку в радиусе двадцати метров. Тарзан шуршал по кустам.

Охотился он самозабвенно. С удивительной легкостью проскальзывал сквозь густые заросли. Только что нырнул в кусты там, сзади меня, и вот уж высовывает свою седоватую морду из кустов метрах в пятидесяти впереди и, улыбаясь, показывает мне красный язык.