Страница 25 из 31
— Хочешь конфет?
— Нет, — ответила девушка, не шевелясь. Седой старик недоверчиво разглядывал молодых парней. Куражился пьяный, и другу с большим трудом удавалось его унять.
— Автобус уйдет через час. — Аарне посмотрел на часы. — Сейчас ровно шесть.
— Твои часы спешат.
— Нет. Я проверял.
В стоявшем поблизости автобусе играло радио. Чайковский. Скрипичный концерт.
— Послушай, сынок, неужели ты не хочешь стать порядочным человеком?
— То есть как это — порядочным?
— Ну как все…
— Как все? Не хочу.
Мать опустила голову.
— Но так нельзя себя вести.
— Как?
— Ты смеешься надо мной. Тетя Ида мне все рассказала. Ты с ней так грубо разговариваешь. И скажи: где эта книга?
— Я не знаю.
— А ты не врешь?
— Мама, я не могу тебе ничего доказать. Но если ты не веришь, то не верь…
Автобус со скрипичным концертом Чайковского уехал. Небо на западе прояснилось. Через некоторое время мать сказала подчеркнуто резким тоном:
— Что это за девчонка, с которой ты никак не можешь развязаться?
На ее лице появилось смущение.
— Мама, пожалуйста, не говори так.
— Как?
— Ты и сама понимаешь, мама…
— Я не знаю, о чем ты думаешь… Я знаю то, что говорит тетя Ида. Если она действительно… хотела покончить с собою, и даже несколько раз, то я не понимаю, чего ты с ней так прочно связался…
Аарне не знал, смеяться ему или плакать.
— И ты веришь в это?
— А почему бы мне не верить?
Конечно, как же не верить седой женщине…
— Что ж, верь. Мне ты все равно не веришь.
— Сын, не говори так. Тетя Ида любит тебя.
— Я это очень хорошо знаю.
Мать удивилась.
— Почему же ты ее не слушаешь, если она тебя любит?
— Ее любовь делает меня хуже.
Мать замолчала.
— Который час?
— Половина седьмого.
— Скоро придет автобус…
Аарне кивнул.
— Отчего ты такой легкомысленный? — спросила мать.
— Я всегда был таким, ты же знаешь.
— И ты гордишься этим?
— Нет, я не горжусь… Мама, но ты все-таки ошибаешься… Я думаю довольно много.
— Неправильно думаешь, сынок.
— Каждый человек думает по-своему правильно!
— Постарайся думать так, как другие.
— Я не хочу!
— Когда-нибудь все равно придется. Нельзя же быть одному.
— Я не верю, — прошептал Аарне. — Я не хочу быть трезвым, тихим, порядочным… Не хочу!
— Почему? — На лице матери отразилось непонимание.
Аарне не знал, что ответить.
— Я хочу, чтобы мир стал лучше, — сказал он, наконец, и улыбнулся. — И это не так уж просто.
— И для этого нужно причинять боль другим?
— Иногда нельзя иначе.
— Как же ты думаешь жить?
Носком ботинка Аарне чертил на песке какие-то фигуры.
— Неужели ты не можешь исправиться? — спросила мать.
— Как?
— Ты не можешь под нее подделаться?
— Нет, мама. Так, как ты думаешь, не могу.
— Что же ты собираешься делать?
— Не знаю.
— Но новую квартиру я тебе не буду искать.
— Я знаю.
— Неужели ты не можешь делать так, как она хочет? Она человек старого мира, не говори же ей обо всем по-новому. Неужели ты не можешь ее порадовать?
— Нет.
— Чего же ты хочешь тогда?
Выглянуло грустное солнце. Оно светило у самого горизонта из-под большой темно-синей тучи, которая как будто давила его книзу.
— Я сказал, что я не знаю… И все-таки я хочу жить и видеть жизнь… Я хочу… жить, понимаешь?
— Что же, тетя Ида мешает тебе жить?
— Нет.
— Что ты ей скажешь?
— Я еще не знаю… я подумаю.
— Я тебя очень прошу, постарайся с ней поладить.
Подъехал автобус. Со всех сторон высыпали люди с чемоданами и пакетами.
— Ладно, я постараюсь. Если что-нибудь случится, это будет не моя вина.
— Я должна идти.
Мать взяла вещи и пошла к автобусу.
Автобус, разбрызгивая грязь, уехал…
— Ну? — спросила тетя Ида. У нее на коленях сидел рыжий кот. Аарне, снимая ботинки, пожал плечами.
И для себя неожиданный день
Как-то вечером Майя и Аарне пошли к Эсте Лийгер. Майя сказала, что у нее в папке масса рисунков.
Эста Лийгер сняла измазанный красками фартук. Она немного похудела, может быть из-за весны… Она сразу же обратилась к Майе:
— Ну, показывайте!
Снова они разложили на полу рисунки и наклонились над ними. Лийгер говорила Майе о чем-то очень профессиональном. Аарне заглянул через плечо девушки и почувствовал острое разочарование. Нет, нет, все было в порядке, нельзя было сказать ничего плохого, и это было страшнее всего… Аккуратно, старательно, корректно… Аарне на мгновение закрыл глаза и отошел в сторону. Он очень ждал этого момента. И что же? Еще в прошлый раз мелькнула эта мысль, а теперь она нахлынула как тяжелая волна. Майя, кивая, слушала Лийгер. Внезапно Аарне все стало неприятно: эта комната, мазня на полу, Майя. Это чувство было таким ясным и неожиданным, что он даже испугался. Когда Лийгер спросила у Майи, пойдет ли она в художественное училище, девушка ответила: «Да»… На второй вопрос — для чего — Майя ничего не сумела ответить. «Она пойдет, пойдет для того, чтобы не потерять меня», — думал Аарне. «Перестань, ты сам все время хотел этого», — ответила совесть. «Как ты можешь так резко менять свои чувства?» — «Перестань, еще ничего не изменилось… Я совсем не этого хотел! Откуда я знал, что так получится?» — «Ты только сейчас это понял? — спросила совесть. — Теперь поздно» — «Замолчи», — прошептал Аарне совести. И громко попросил:
— Пожалуйста, покажите что-нибудь.
— Что?
— Просто покажите свои работы.
Аарне и Эста Лийгер были хорошими друзьями еще с той поры, когда Аарне ходил в начальную школу. Всеобщего признания Эста Лийгер не получила, но она была самым честным художником из всех, кого Аарне знал. В чем здесь кроется противоречие? Аарне часто задумывался над этим. Если человек не понимает другого человека, то он не поймет и его абсолютного отражения. Как же рождается понятное для всех искусство? Может, искусство станет понятным всем, если собирать правду, как пчела собирает цветочный сок? А честность Лийгер в том именно и состояла, что на ее полотнах отражалась она сама: ищущая, сомневающаяся, грустная одинокая женщина…
Она нерешительно ответила:
— Хорошо, я покажу…
Аарне очень хотелось, чтобы Майя вела себя тактично. Он хорошо знал Лийгер и ее излишнюю чувствительность.
— Я назвала это — «Музыка Баха», — сказала Лийгер об одной из картин.
Фигуры стремились вверх, дрожали, сверкали тонкими черными линиями. Бах. Культ, трепет, стремление. Взлет, громы в облаках.
— Я люблю Баха, — сказала Эста Лийгер. — Вы меня понимаете?
— Да, понимаю, — медленно проговорил Аарне. — Пожалуйста, верьте мне, хорошо?
Взглянув на Майю, он заметил, что девушка равнодушно листает какой-то журнал. «Конечно, о чем может сказать эта картина человеку, не любящему музыку?» — подумал он. Когда-то Майя равнодушно пожимала плечами и у картин Чюрлиониса. «А если я мелочен?» Он улыбнулся.
— Хорошо, — сказала Эста. — Я верю вам. Знаете, я художник, но иногда по ночам я боюсь. Я думаю. Я иногда не знаю, права ли я. У кого спросить? Я очень одинока, все наше поколение одиноко… Нам всем приходилось выбирать между разными мирами… Вам уже не надо… Но если бы вы высмеяли мою картину, вас уже не было бы в этой комнате. Я люблю искусство и люблю Баха. Виновата ли я в чем-нибудь?
У нее были грустные и усталые глаза.
В соседней квартире гремел джаз. А в темной комнате сидели трое и разговаривали почти шепотом. Певица пела:
«We
da
— Да, — вздохнул Аарне. — Вы верите в нас?
— Нет. Вы симпатичны, но… Боже мой, ведь дети всегда были. Почему же теперь дети стремятся стать общественной силой?