Страница 32 из 55
Я был у нее не первый, как и она у меня. Не стоит из-за этого цапаться. К чему растрачивать нашу короткую жизнь на решение подобных проблем. Друзья, это излишняя роскошь!
КАК НАЗВАТЬ МНЕ то, что случилось недели через две? В нашей литературе на этот счет ужасно маленький запас слов. «Он остался на ночь», «Он переночевал у нее». «Он потушил свет». Вам не кажется иногда, что большинство эстонских писателей — евнухи?
Но в конце концов, меня это не касается. У книг своя жизнь, а у меня своя.
Мы с Малле были где-то на озере. Солнце как раз садилось, и озеро было красное. По длинным мосткам мы перешли с размытого берега на дощатую площадку посреди озера. Малле провела ногой по воде. Я скинул одежду и спустился по прогнившим ступенькам в воду. Отплыл подальше и окунулся с головой; солнце алело у горизонта.
Малле в нерешительности стояла на площадке. Я окликнул ее. Она сняла блузку с юбкой и осталась в голубом купальнике. Она была очень загорелая. Это мне понравилось. Я не переношу отвисшие белые животы. Вы не представляете, как я боюсь растолстеть.
Малле была в самом деле коричневой, а свет заходящего солнца превращал ее в индианку.
— Иди сюда, — повторил я и подплыл ближе.
Она вошла в воду. Озеро было теплое, как парное молоко, и очень странного цвета, потому что солнце как раз опускалось за лес. Она подплыла ко мне, и я взял ее на руки. Вы ведь знаете, каким легким становится человек в воде. Я чувствовал, какая у нее гладкая кожа и что она вообще красивая. Я взглянул на нее. В ее глазах не было как будто ничего особенного, но мне вдруг стало жарко. Она выскользнула из моих рук и уплыла.
Потом нам стало прохладно. Мы выбрались на площадку и начали вытирать друг друга. Малле сказала, что замерзнет в мокром купальнике. Я не успел ничего ответить, как она повернулась ко мне спиной и попросила развязать узел. Я развязал, и она стала вытираться, все еще стоя ко мне спиной. Затем отжала лифчик и надела блузку. Солнце теперь зашло совсем, и на небе не было ни облачка.
Мы сошли по мосткам на берег, и в лесу я стал целовать ее. Затем случилось все это. Я говорю, как те эстонские писатели, которых я ругал, но я не знаю, как сказать иначе. Каждый и сам поймет. Кроме блузки и юбки, на ней ничего не было. Честно говоря, я вовсе не думал, кто она. Я не знал этого, мы были слишком мало знакомы. Я знал только, что она Малле. Но имя тоже не имело значения. Это был ничтожный звук, который я мог шептать ей на ухо, и это заменяло всю болтовню, которую выдают в романах и в кино. Пахло лесом, а может быть, это был аромат ее кожи. Неважно. Главное, что пахло так хорошо.
Потом она уже не стеснялась меня. Оделась и только сказала, что из-за этих мокрых трусов она может в будущем не иметь детей. От этих слов я слегка опешил, но не очень.
Лесом мы вышли на дорогу, а по дороге — в город. Так это и случилось в первый раз. У меня не хватало одного зуба, и я пробовал кончиком языка пустое место, как будто за этот вечер я отдал зуб. И я отдал бы все свои зубы, лишь бы впереди были такие же вечера. За каждый такой вечер, когда на ней нет ничего, кроме блузки и юбки, я отдал бы по зубу. А к тому времени, когда зубы кончатся, я провел бы с ней уже тридцать два вечера, а там поглядел бы, как быть дальше. Наверное, я стал бы отдавать пальцы, нос и уши. Я отдавал бы до тех пор, пока не превратился в урода, и она отвернулась бы от меня. И тогда я мог бы спокойно умереть, сложа руки на груди, если они у меня останутся.
ТАКИЕ ГЛУПЫЕ МЫСЛИ лезли мне в голову, когда мы шли в сторону Тарту. И еще я думал, как странно может рассуждать человек, и какая была бы ерунда, если бы все стали говорить то, что они думают. Пишут, что недалек день, когда машины станут читать мысли. Ученые заявляют об этом с гордостью, но, по-моему, человека, который изобретет подобную машину, следует немедленно расстрелять, а машину сжечь. И в дальнейшем запретить это изобретение под страхом смерти. А то произойдет та же история, что и с атомной бомбой, которую тоже не хотели изобретать, но все же изобрели, а теперь каятся.
По дороге Малле спросила, кто же я такой. Мне нечего было ответить, так как месяц назад я окончил школу и пока собирался идти в шоферы. Дальше учиться я не думал — не настолько умен, да и в аттестате зрелости несколько троек. И чего я забыл в этом университете? Общественной работой я почти не занимался, сыграл пару раз в драмкружке, только и всего. Комсомольцем я был, но в комитет меня не избрали. Действительно, что я забыл в этом университете?
Я ПОМНЮ, как меня принимали в комсомол. Я учился тогда в десятом. До этого у нас с секретарем Пихлаком было несколько разговоров.
Пихлак был очень странным парнем. Он был умным и знал, как надо жить. Если бы вы слышали речи, которые он произносил на собраниях и торжественных вечерах! Они были великолепны. Его можно было слушать, раскрыв рот. Он говорил о честности и неподкупности, о дисциплине и будущем человечества.
В узком кругу он заводил другую пластинку.
— Ты должен вступить в комсомол, — сказал он мне. — Вообще-то, откровенно говоря, кому это нужно… Я бы тоже не занимался этими делами, но, видишь ли, я собираюсь в Москву, в институт международных отношений. А там, знаешь, такой порядок, что… ты и сам понимаешь. Надо уметь. А ты? Ты думаешь, что сможешь учиться дальше, если не вступишь в комсомол?
— Я собираюсь идти работать.
— Оригинальничаешь? Так сказать, родина нас зовет?
— Нет. Просто, куда большинство идет.
— Ну да, — озабоченно вздохнул он. Я понял, каким умным парнем он себя считает.
— Ну, а дальше?
— Пока не знаю.
Он покачал головой. Он мог чертовски гордиться своими блестящими перспективами, а я был представителем серой массы, с которым не стоит обострять отношения. Поэтому он протянул мне руку и по-мужски пожал мою. Что-то вроде того, что свои, мол, парни и т. д. Я понял, что ни сегодня, ни в дальнейшем ему не о чем говорить со мной.
Меня принимали в комсомол.
— Следующий! — выкрикнул Пихлак из радиорубки, где заседал школьный комитет.
Я вошел. Секретарь стоял. Две девятиклассницы внимательно разглядывали меня. Мой друг Энно сидел в кресле, закинув ногу на ногу, и лузгал семечки. Пихлак зачитал мое заявление и спросил:
— Какие будут вопросы?
После небольшой паузы одна из девятиклассниц спросила:
— Что такое демократический централизм?
Это я, конечно, знал. Энно поднял голову и с присущей ему манерой растягивать слова, лениво протянул:
— Кто твой любимый писатель?
Я знал, что он это спросит. Энно и прежде говорил, что он задает разные вопросы, а то Пихлак оставляет очень странное впечатление.
— Таммсааре, — ответил я.
Энно кивнул. Секретарь вдруг улыбнулся:
— Если бы твой отец был контрреволюционером, ты бы выдал его?
Я хотел спросить, как бы он поступил, но решил не возникать. Просто ответил:
— Мой отец не контрреволюционер.
— А если бы он был? — не унимался Пихлак.
— Но он не контрреволюционер, — упрямо стоял я на своем. Я не люблю, когда мне задают такие вопросы. Тем более, когда это делает наш секретарь. Меня выручил Энно.
— Когда ты в последний раз ходил в кино?
— Позавчера.
— Что ты смотрел?
— «Аиду».
— Ясно.
Энно хотел еще что-то спросить, но Пихлак прервал его.
— Так… Вопросов больше нет? Ставлю на голосование. Кто — за? Единогласно. Кто — против? Против — нет. Позвольте вас поздравить, товарищ Лаури Мяги.
Он энергично пожал мне руку. Я стоял в недоумении.
— Разве?..
— Пока все, — сказал Пихлак.
Я вышел чертовски злой.
Вечером я спросил у Энно:
— Почему ты не спросил, зачем я вступаю в комсомол?
— А ты хотел, чтобы я спросил это?
— Конечно.
— Почему?
— Ты можешь быть искренним со мной?
Энно долго шел молча. Потом остановился и посмотрел на меня: