Счастливчик Джим

Диксон, подумав, что в последние дни Мичи зловеще не подает признаков жизни, сказал:

– Да, он, кажется, твердо решил заняться моей темой, – и понадеялся, что Уэлч обратит должное внимание на это доказательство его умения «заинтересовать» такого «славного юношу».

Но Уэлч продолжал как ни в чем не бывало:

– Очень славный юноша. Весьма любознательный. Не пропускает ни одного заседания Археологического общества. Раз или два я с ним беседовал. Оказалось, что наши взгляды во многом сходятся.

Диксон не сомневался, что взгляды у Мичи и Уэлча сходятся лишь в оценке его, Диксона, способностей, но, рассудив, что профессиональная этика не позволит Уэлчу высказать это вслух, спросил с притворным любопытством:

– В чем же?

– Мы оба интересуемся английскими традициями, если можно так выразиться. Только его интерес имеет скорее философский уклон, а мой, так сказать, культурный, но у нас много общего. Кстати, я недавно обратил внимание на один замечательный факт: в последние годы мой интерес к английским традициям значительно возрос. В то время, как моя жена интересуется… Я определяю ее прежде всего как женщину Западной Европы, а потом уже как англичанку. При ее, видите ли, при ее несколько европейском образе мыслей она почти по-галльски относится ко многим чрезвычайно важным для меня предметам, к социальной и культурной обстановке в Англии в разрезе, так сказать, старинных народных ремесел и так далее, традиционных развлечений и прочее – все это для нее лишь аспект, очень интересный аспект, разумеется, но не больше, чем… – Уэлч замялся, как бы подыскивая точное выражение, – скажем, своего рода аспект развития западноевропейской культуры. Это яснее всего сказывается в ее отношении к «Государству благоденствия», и знаете, это большое преимущество, иметь способность смотреть на эту проблему в, так сказать, более широкой перспективе. Видите ли, она утверждает, что если люди будут обеспечены…

Диксон, давно уже оценивший миссис Уэлч по своим собственным мерилам, спокойно предоставил Уэлчу распространяться о ее политических взглядах, о ее отношении к «так называемой свободе образования», ее вере в полезность карательных мер и о пристрастии к чтению того, что пишут англичанки о мыслях и чувствах парижанок. Мысли же и чувства Диксона все это время были заняты только Маргарет. Как он выдержит встречу с ней? Эта мысль, не оставлявшая его почти весь день в публичной библиотеке, стала сейчас еще назойливее, ибо теперь встреча стала близкой и неминуемой. Ему придется также выдержать встречу с миссис Уэлч и Бертраном, но это было сравнительно не так страшно. Там, конечно, будет и Кристина; ему и с ней не хотелось сейчас встречаться, но не из-за нее самой, а из-за Маргарет, которой надо как-то доказать, что она не так уж одинока; он не станет, не должен возобновлять прежние отношения, но необходимо убедить ее, что она всегда может рассчитывать на его дружескую поддержку. Только как это сделать?

Стараясь отвлечься, он стал смотреть в левое окошко. Уэлч, подъехав к перекрестку, замедлил ход машины почти до скорости пешехода. На мостовой стоял крупный толстяк, в котором Диксон узнал своего парикмахера. Его солидная внешность, рокочущий бас и неиссякаемый запас сведений о жизни королевской семьи всегда внушали Диксону глубокое почтение. Неподалеку от него у почтового ящика остановились две хорошенькие девушки. Парикмахер, заложив руки за спину, повернулся и стал пожирать их глазами. На лице его появилось откровенно похотливое выражение; лебезящей походкой продавца универсального магазина он медленно направился к одной из девушек. Тут Уэлч прибавил газу, и Диксон, пораженный этой сценкой, торопливо перевел взгляд на другую сторону дороги, где шла игра в крикет. Один из игроков, тоже крупный толстяк, хотел отбить мяч, промахнулся, и мяч угодил ему прямо в живот. Диксон успел увидеть, как толстяк согнулся от боли, но тут высокая изгородь заслонила поле.

Диксон не знал, что должны были иллюстрировать две эти «виньетки» – незамедлительность ли Божьей кары или ее свойство не попадать в цель, – но, во всяком случае, он был удручен виденным, и удручен настолько, что стал прислушиваться к монологу Уэлча. – Производит глубокое впечатление, – произнес тот, и Диксону захотелось схватить гаечный ключ, торчавший из кармана на дверце, и стукнуть его по затылку. Он знал, какого рода веши производят впечатление на Уэлча.

Остаток пути они проехали без приключений. Уэлч стал править машиной как будто немного лучше; во всяком случае, если Диксону и грозила смерть, так только от скуки. Но и эта опасность исчезла на несколько минут, когда Уэлч привел несколько фактов из биографии утонченного писаки Мишеля, личности, которая вечно терлась где-то за кулисами жизни Диксона и которому, видно, не суждено было выступить на сцену. Этот Мишель, столь же проникнутый галльским духом, как и его мать, сам готовил себе еду в маленькой лондонской квартирке и недавно заболел, объевшись несъедобными иностранными блюдами собственного приготовления, а именно спагетти и еще какой-то стряпней на оливковом масле. Так ему и надо, нечего обжираться пресным тестом и деревенским заменителем сливочного масла, запивая все это «настоящим» черным кофе, вязким, как клей. Так или иначе, этот Мишель, видимо, собирается приехать через день-два к родителям и восстановить свои силы с помощью английской пищи. Тут Диксон отвернулся к окошку, чтобы посмеяться. На этот раз его просто зло взяло при мысли, что этот паршивец имеет квартиру в Лондоне. Почему Бог не дал ему таких родителей, у которых денег настолько больше, чем ума, что они отправили своего сына в Лондон? Думать об этом было мучительно. Имей он такую возможность, все сложилось бы иначе. Ему было пришло в голову, что он сам, кажется, не знает, как именно, но тут же убедился, что точно может представить себе это и точно знает разницу между тем, что могло быть, и что есть теперь.

А Уэлч все разглагольствовал, и собственное лицо было его лучшим слушателем – оно смеялось его шуткам, выражало недоумение или сосредоточенность, а на особо важные места его речи реагировало поджатыми губами и суженными глазами. Он не умолкал ни на секунду, даже когда въехал по песчаной дорожке во двор, задел погнутый водопроводный кран, вкатился в двери гаража и страшным рывком остановил подскочившую машину в двух дюймах от стены. Затем он открыл дверцу и вышел.

Диксон, изыскивая способ вылезти из машины, отказался от мысли протиснуться через проход шириной в шесть дюймов, оставшийся между дверцей машины и боковой стеной. Ерзая по сиденью и ожесточенно пиная коленями ручку скоростей и тормозной рычаг, он перебрался к другой дверце и вдруг почувствовал, как брюки его за что-то зацепились. Выбравшись из машины и очутившись в раскаленной духоте гаража, он ощупал себя сзади; в брюках была дыра шириной в два пальца. Он бросил взгляд на место водителя – так и есть, из обивки торчит кончик сломанной пружины. Диксон медленно пошел вслед за Уэлчем; сердце его колотилось, очки запотели. Он позволил себе скорчить страшную гримасу, стараясь опустить подбородок как можно ниже, а кончик носа подтянуть как можно выше. Это ему почти удалось; тогда он снял и протер очки. И так как он и без очков видел неплохо, то сразу же заметил, что из высокого окна за ним наблюдают четыре свидетеля; это были (слева направо) Кристина, Бертран, миссис Уэлч и Маргарет. Диксон быстро привел нос в нормальное положение и стал задумчиво потирать опущенный подбородок в надежде, что им покажется, будто на него напала кретиническая нерешительность; затем, не в состоянии придумать какой-нибудь приветственный жест, который мог бы относиться сразу ко всем четверым, он молча устремился за Уэлчем, завернувшим за угол дома.

Как же быть с брюками? Что хуже: чинить ли самому – а это значит, что надо разыскать или, вероятнее всего, заново купить все необходимые принадлежности; отдать ли их в мастерскую – а это значит, что надо не забыть разузнать у кого-нибудь, где найти такую мастерскую, не забыть отнести туда брюки и не забыть потом зайти за ними и уплатить за починку; или же обратиться за помощью к мисс Кэтлер? Может, так будет скорее? Да, но это чревато пагубными последствиями – придется слушать рассуждения мисс Кэтлер все время, пока будет длиться эта операция, и Бог знает, сколько еще сверх того. Кроме брюк от костюма, слишком темного для всех случаев жизни, за исключением интервью и похорон, у него были еще одни брюки, но до такой степени замызганные, что если бы актер, желая изобразить нищету и убожество, вышел в них на сцену, его упрекнули бы в утрировке. Чинить брюки должен Уэлч. Ведь это все из-за его проклятой Машины, не правда ли? Почему он сам не порвал свои гнусные брюки о колючую пружину? Может, еще и порвет. Или, может, уже порвал, но не заметил.