Счастливчик Джим

– Что случилось, сынок? – очень медленно и отчетливо спросил Аткинсон Джонса. – Какие-нибудь неприятности?

– Нет.

– Видите ли, мысль о том, что вам могли доставить хоть малейшую неприятность, была бы для меня очень огорчительна. Это испортило бы мне весь день. Вы уверены, что в письме нет ничего неприятного?

– Ровно ничего.

– Вы уверены?

– Да.

– Ага. Ну, все-таки если случится неприятность, сообщите мне. Вероятно, я могу дать вам добрый совет. Разве нет?

Аткинсон закурил сигарету.

– Вас нельзя назвать разговорчивым, не так ли? – продолжал он. – Можно назвать его разговорчивым?

– спросил он остальных.

– Нет, – ответили оба.

Аткинсон кивнул и вышел. Из коридора донесся его смех, и это было необычно – он смеялся редко. Без всякого перехода смех превратился в приступ кашля, который затих где-то на верху лестницы.

Джонс принялся за ветчину.

– Не смешно, – неожиданно сказал он. – Совершенно не смешно.

Диксон мельком взглянул на раскрасневшееся, сияющее от восторга лицо Бизли.

– Что именно? – спросил он.

– Вы знаете что, Диксон. Но в эту игру могут играть двое. Вы еще в этом убедитесь. – Дрожащей негнущейся рукой он налил себе кофе.

На этом стычка и кончилась. Бросив враждебный взгляд на галстук Диксона, Джонс выбежал из столовой. Работа в отделе пенсий и медицинского обслуживания университетских преподавателей начиналась в девять часов.

Диксон, глядя Джонсу вслед, заметил, что затылок у него какой-то странный.

Бизли наклонился через стол.

– Здорово, а, Джим?

– Неплохо.

– Вы заметили, как много он говорил? Настоящий поток красноречия! Я же всегда утверждал: он играет в молчанку, пока не почувствует, что дело плохо. Ах, совсем забыл! Вы обратили внимание, какая у него странная прическа?

– Да, действительно, волосы у него сегодня какие-то необычные.

Бизли принялся за гренки с джемом. Сердито жуя, он продолжал:

– Он купил себе машинку для стрижки. Я вчера видел ее в ванной. Теперь он стрижется сам, понимаете? Этому скареду жаль отдавать за стрижку свои кровные полтора шиллинга. Вот уж, прости Господи!

Значит, вот почему со спины казалось, будто на Джонсе сползший набок парик, а спереди, надо лбом – нечто вроде шлема. Диксон молчал, думая, что наконец-то Джонс совершил поступок, вызвавший хоть некоторое уважение.

– В чем дело, Джим? Вы что-то нос повесили.

– Да нет, что вы.

– Боитесь за свою лекцию? Слушайте, я разыскал свои заметки об эпохе Чосера, которые обещал вам. Это не Бог весть что, но, может, они и пригодятся. Я занесу их в вашу комнату.

Диксон повеселел; если у него хватит выдержки подождать, он сможет заполнить остальную часть лекции плодами чужих трудов.

– Спасибо, Элфрид, – сказал он, – это будет очень кстати.

– Вы идете в университет?

– Да, мне нужно поговорить с Баркли.

– Баркли? Вот уж не думал, что у вас есть о чем с ним говорить.

– Я хочу понабраться от него мыслей о средневековой музыке.

– Ага, понятно. Вы идете сейчас?

– Через несколько минут.

– Отлично, пошли вместе.

День был теплый, но пасмурный. Шагая рядом с Диксоном по Университетскому шоссе, Бизли стал рассказывать о результатах экзаменов на его факультете. В конце недели приедет инспектор-экзаменатор, и тогда будут решены спорные случаи, которых немало, но в основном результаты уже ясны. На факультете Диксона дело обстояло так же, и у них было что обсудить.

– Чем мне нравится Фред Карно, – сказал Бизли, – хотя, если вникнуть, это единственное, что мне в нем нравится, – он никогда не старается протащить того, кто, по его мнению, этого не стоит. В этом году у нас нет дипломов первой степени, только четыре третьих, а сорок пять процентов первокурсников вообще провалились; вот как надо с ними поступать. Фред у нас почти единственный профессор, который, несмотря на давление извне, не раздает отличия наравне с учительскими дипломами и не вытягивает каждого сопляка, который еле умеет выводить свое имя. А как ведет себя Недди? Или он не вмешивается?

– Вот именно. Он взвалил все на Сесила Голдсмита, а это значит, что выдерживают экзамены все до одного. Сесил ведь бесхарактерный малый.

– Безмозглый, вы хотите сказать. Везде происходит одно и то же; не только у нас, но и во всех провинциальных университетах. Правда, в Лондоне этого нет, в шотландских университетах тоже. Но, ей-Богу, поезжай куда угодно и попробуй найти хоть одного балбеса, которого выгнали бы просто за то, что он не способен выдержать экзамены, – легче уволить какого-нибудь профессора! А все потому, что такое множество народа получает стипендии.

– А как же быть? Ведь надо же студентам откуда-то получать деньги.

– Вообще-то, Джим, точку зрения министерства можно до некоторой степени понять. «Мы, мол, платим Джону Смиту за учение в университете, а через семь лет вы нам заявляете, что он не получит диплома. Из-за вас наши деньги пошли прахом». Если мы введем вступительные экзамены и не пустим в университет тех, кто не умеет читать и писать, число поступивших уменьшится наполовину и половина из нас останется без работы. А потом они заявляют: «В этом году нам нужно двести учителей, и мы ничего не желаем слушать». Ладно, мы снизим требования на выпускных экзаменах и дадим вам нужное количество, только не жалуйтесь через два года, что в ваших школах полно учителей, которые сами не способны сдать выпускные экзамены, не то что подготовить к ним своих учеников. Миленькое положение, не правда ли?

Диксон был скорее согласен, чем не согласен с Бизли, но разговор перестал его интересовать. Это был один из тех дней, когда Диксон нисколько не сомневался в своем неминуемом увольнении из университета. А что он будет делать потом? Преподавать в школе? О нет, только не это. Поедет в Лондон и поступит на работу в какое-нибудь учреждение. На какую работу? В какое учреждение? Чушь!

Они молча вошли в главное здание, прошли в профессорскую гостиную, и каждый направился к своему ящичку для писем. Диксон вынул напоминание о том, что в текущем году он не уплатил за пользование гостиной, и открытку, адресованную Джэсу Диксону, эсквайру, бакалавру искусств, и уведомлявшую его о выходе в свет неизвестно кому нужного труда о текстильном производстве во времена Тюдоров. И то и другое с молниеносной быстротой полетело в корзину для бумаг. Бизли, что-то бормоча про себя, просматривал свежий выпуск университетской газеты. В комнате, кроме них, не было никого. Прежде чем идти на розыски Баркли, Диксон опустился в кресло и зевнул, решив, что раз ему предстоит такой день, то можно немножко и посидеть.

Через несколько секунд к нему подошел Бизли с развернутой газетой.

– Смотрите-ка, Джим, это, пожалуй, будет вам интересно. «Новые назначения. Доктор исторических наук Л. С. Кэтон – на кафедру истории торговли, Тукуманский университет, Аргентина». Это не тот тип, которому вы послали свою статью?

– Ах, черт, дайте-ка поглядеть!

– Вам следовало бы взять его за горло, пока он еще не улизнул в пампасы. Похоже, что он свернет свой журнальчик, если только не вознамерится редактировать его через океан.

– Плохо, будь он неладен!

– На вашем месте я бы не стал этого откладывать.

– Да, пожалуй. Спасибо, что показали мне это, Элфрид. А сейчас надо бы разыскать Баркли, пока он тоже не уехал в Аргентину.

Томимый неясным, но довольно ощутимым дурным предчувствием, Диксон бросился из комнаты и побежал на кафедру музыки, где, к своему удивлению, нашел Баркли, любезно предложившего свои услуги и именно ту книгу, которая была ему нужна. Немного успокоившись, Диксон отправился в библиотеку, где с почти зловещей быстротой получил книгу о средневековой одежде и мебели. На обратном пути он вдруг застрял в вертящихся дверях – кто-то, вошедший снаружи, пытался вертеть двери в обратном и (согласно нескольким крупным, бросающимся в глаза надписям) неправильном направлении. Это оказался Уэлч; он подозрительно озирался кругом и, насупясь, отступил назад, когда Диксон, продолжая толкать дверь, очутился рядом с ним.